– Пугали только. А тебя?
– Завтра будут. Так что конец мне, парень. Понял? Сжалось сердце. И что ответишь? Чтобы не мучился – сразу признавался, ведь все одно – помирать?
…А не для этого ли дырку пробивали? Чтобы мы вроде как страхом смертным делились?
– Чего молчишь, сосед?
А чего я молчу? Того и молчу – чтобы душу не травить, ни ему, ни опять же себе.
Да только, видать, совсем сапожника допекло.
– Как думаешь, Начо, живым выйдешь – или как? Почесал я затылок, подумал…
– Или как, Хосе.
– Жаль… Я, понимаешь, тоже. Да все одно, Начо, вдруг повезет тебе? Сказать я должен…
И тут очнулся я словно. Сказать? Так ведь для таких слов дырку и пробивали!
– Молчи лучше, Хосе. Уши тут всюду!
Смех – злой такой, сильный. Видать, не трус он, сапожник!
– Знаю! И гады эти знают. А все одно – слушай. Потому как ежели не из них ты, Начо, запомни. Выживешь – расскажешь, а нет – злее будешь, понял?
Поглядел я на дверь железную, послушал. Тихо, словно бы и нет никого. Неужто все равно им, зелененьким? Или в том и задумка, чтобы не мешать?
– Хосе Франко меня зовут. Из Ла-Гвардии родом – и я, и отец, и братья. Бенито Гарсия, сволочь поганая, нас всех выдал. Не захотел один помирать, за собою потащил…
Кивнул я – говорил он уже, Хосе-сапожник, про Гарсию этого. Про него говорил, а вот фамилию не называл – свою.
Хосе Франко – ой, знакомое что-то!
«Слыхали вы уже, добрые севильянцы, что исхищен был ребенок безвинный, родителей всеми почитаемых чадо единственное. А имя ему было Хуан Мартиньес, исхитили же его иудеи тайные, в личинах христианских ходящие: Альфонсо Франко, марран, и сын его Хуан Франко, марран же…»
Даже похолодел я, такое вспомнив. Ведь кто об этих Франко кричал? Сам фра Луне и кричал – на паперти Святого Франциска. А до этого – в Касалье!…
«…И брат его Хосе Франко, марран, и Давид Перехон, марран же. Гостию же святую для дела сего черного похитил злобный выкрест Бенито Гарсия…»