Повинуясь силе привычки или какому-то особенному капризу, доктор Серван постоянно жил один. Мы согрешили бы против истины, если бы сказали, что доктор Серван никогда не изменял заведенному порядку. Даже в самом городке С. нашлось бы несколько старых пациентов, которые гораздо лучше нас были осведомлены о прошлой жизни доктора. Все перемены в его жизни происходили, однако, без особой огласки. Кроме того, господин Серван по справедливости считался лучшим врачом на десять миль во всей округе, а на двадцать миль нельзя было найти человека любезнее доктора, несмотря на его лета.
Он не влюблялся, потому что любовь была не свойственна нашему теоретику. Это чувство оставило в нем приятные воспоминания, но даже в самое бурное время своей молодости он думал, что любовь, какой бы сильной она ни была, не заслуживала того, чтобы сдуть пудру с его завитых локонов или измять прекрасные манжеты на его руках. Доктор согласился бы любить, но только без потрясений, без усталости, без сожалений. Он не принадлежал к числу тех людей, что предаются любви к женщине целиком и полностью. Его обожали мужья, которые, будучи слепы, эгоистичны или слишком доверчивы, старались привязать врача к своему дому. Действительно, стоило доктору познакомиться с каким-либо семейством поближе, как все его члены, от главы семейства до болонки его супруги, начинали наслаждаться прекраснейшим здоровьем. И следует благодарить Провидение за то, что оно ограничивало страсти доктора, потому что ему бы не составило большого труда избавиться от ревнивого супруга или отмстить неверной любовнице. Но, к счастью, он всегда был таким, каким мы его сейчас описали.
Вы можете возразить нам, что с таким характером доктор Серван никогда бы не достиг такого глубокого знания человеческой природы, какое мы ему приписываем, ведь для того, чтобы понимать страсти и избегать их, нужно сначала испытать их на самом себе. Что ж, я не согласен с таким предположением. В ту самую минуту, когда человека настигает страсть, опыт, призванный ее ограничить, становится уже совершенно бесполезным. Люди, которые много страдали, не могут быть мудрецами; они просто находятся в изнеможении, и не удивительно, что страсти не способны истощить их сердце, уже прежде истощенное. Того можно назвать мудрецом, кто, наблюдая со стороны человеческие несчастья, извлекает из этого урок для себя и приобретает опыт из разочарований других, подобно медику, изучающему жизнь на трупе незнакомого ему прежде больного. Так поступал доктор Серван, и как врач, и как человек.
Притом обманы в любви и сердечные раны порой приводят лишь к эгоистической замкнутости. В то время, когда Серван был молод, важные политические события проходили перед глазами у этого уединенного мечтателя, этого неизвестного философа. Волнения одного государства, одного народа потрясли целый мир, и Серван из своего маленького уголка внимательно следил за этой великой драмой, разыгрывавшейся во Франции, главным действующим лицом которой был Бонапарт. Серван — наблюдатель, врачеватель души и тела — видел в этих страшных волнениях пищу для серьезных размышлений. Он пообещал себе изучить разом все человеческие страсти, когда этот гигант, заполнивший собой весь мир, упадет и отдаст свой труп для внимательного анализа. Подобно всем, кто не принимал никакого участия в этих великих делах, Серван предвидел развязку, и в тот день, когда Бонапарт стал Наполеоном I, лишь покачал головой и перестал наблюдать. Для него драма была уже окончена, и столько же из жалости, сколько из равнодушия, он повернулся спиной, не дождавшись последнего акта.
В начале этого столетия, ознаменованного именами великих людей и высокими подвигами, Серван впервые встретил Ивариуса. Доктор с любопытством следил за успехами честолюбия Бонапарта и за подвигами твердой воли Ивариуса. Эти наблюдения были для Сервана весьма занимательны, хотя, быть может, некоторым нашим читателям они покажутся безосновательными. Один из тех, за кем наблюдал доктор, убивал миллионы людей, желая достигнуть своей цели, и привлекал к себе внимание целого мира; другой, несмотря на свое низкое происхождение, хотел стать ученым и достигал своей цели, не совершив ни одного поступка, заслуживающего упрека. Какая из этих двух жизней была полезнее людям и угоднее Богу? Этот вопрос и задавал себе доктор Серван, и отвечал он на него так: «Один из этих двоих дает нам великий урок, другой являет собой прекрасный пример для подражания».
II
В то время, когда доктор узнал Ивариуса, то есть в 1800 году, ему было уже сорок пять лет. Жизнь его приняла, как говорят, оседлый характер, хотя она никогда и не была не только бурной, но даже и ветреной. Редкие любовные интриги или, лучше сказать, простые увлечения перестали занимать важное место в его мыслях. Женщины, которых он любил, постарели так же, как и он, или даже сильнее. В отношениях с ними доктор видел теперь только жалкую карикатуру на то, о чем он хотел сохранить приятное воспоминание. А если говорить о новых связях, то ему казалось глупым требовать от женщин то, что они должны были сохранить для своих сверстников. Одним словом, он стал другом для всех женщин и не хотел быть любовником ни для одной из них. Он умел стареть. Это умение имеет огромную ценность, но, несмотря на это, им не обладают и многие столетние старики.
Так, доктора захватили научные изыскания, и он стал ценить уединение, как по привычке, так и по склонности. С того самого дня, когда жизнь его начала принимать характер более серьезный, доктор Серван почти перестал бывать в свете, в котором все так изменчиво и от которого он некогда требовал немногих удовольствий, украшавших его жизнь. Порой он испытывал физическую потребность выйти в свет, но нравственное предпочтение все же отдавал высшей сфере. В молодости доктор Серван ни разу не искал расположения простой работницы, потому что он хотел, чтобы его любовь окружало изящество и великолепие. Его губам нужны были мягкие ручки, так как и сердце его искало только ленивых ощущений. Доктор не заботился о том, любят ли его, но он желал, чтобы про него говорили, что он любим в насыщенных ароматами будуарах.
Этот человек и на минуту не допускал мысли о том, что можно питать чувства к женщине, руки которой загрубели от работы. Но со временем отвращение сменилось безграничным уважением к этому классу. В девушке, трудившейся ради пропитания своего отца, в матери, работавшей ради своего ребенка, доктор Серван никогда не замечал женщин, как бы прекрасны они ни были. Их красота казалась ему великолепным дополнением другой, нравственной красоты, — скромной рамкой, обрамлявшей святую картину. Он никогда не полюбил бы этих особ, но не потому, что они одевались в простые платья, и не потому, что руки их были грубы, а потому, что, как ему казалось, сама их простота служит ангелом-хранителем этим бедным существам, которые могут надеяться найти счастье только в кругу семьи и в чистоте нравов.
Так протекала его жизнь, становясь все спокойнее с каждым днем. Доктор проводил ее в благодеяниях и трудах, способствовавших приумножению его познаний. Мало-помалу он начинал находить удовольствие в этом совершенном уединении, которое делил с одним только лакеем. Ивариус действительно очень изменился. За двадцать лет, в течение которых лакей каждое утро и каждый вечер запирался в своей комнате с книгами, он превратился в образованного человека. Доктор Серван всеми силами поощрял эти занятия, желая увидеть их результат. Наконец, доктору стало вполне достаточно общества Ивариуса, на которого он вскоре перестал смотреть как на лакея. Сначала хозяин видел в слуге своего ученика, потом товарища, а затем и друга. Несмотря на это, Ивариус хотел продолжать служить доктору точно так же, как он обещал служить ему, когда в первый раз явился в его дом бедняком и невеждой.
— Я выучился, — говорил он, — но эту выгоду я получил благодаря своему месту. Вместо того чтобы откладывать для себя деньги, я накапливал знания. Я всем обязан вам, и хотя мне и нравится то, что вы обращаетесь со мной как с другом, но я готов принять вашу дружбу только с одним условием. Я хочу, как и прежде, исполнять все те обязанности, для исполнения которых вы меня наняли, и желаю, чтобы вы, как и прежде, делали мне выговор за всякое упущение.
Ивариус всегда вставал очень рано и принимался за уборку комнат. Он чистил платье своего господина, подавал ему завтрак, который обычно вместе с ним и разделял. После этого они вместе выходили из дома, по большей части для того, чтобы навестить больных, доверявших Ивариусу ничуть не меньше, чем его господину. Лакей обычно возвращался домой первым, чтобы приготовить обед. Вечера они нередко проводили за хорошей бутылкой вина и игрой в карты или шахматы. Расходились они довольно рано, и тогда Ивариус удалялся в свою комнату, куда его господин позволил перенести множество книг. К ним лакей присовокупил фолианты, купленные им самим на заработанные или подаренные ему доктором Серваном деньги — в честь какого-нибудь праздника или в благодарность за помощь в лечении больных. Со временем стены комнаты совсем скрылись за книгами, манускриптами, чучелами птиц и химическими препаратами. Оставшись один, Ивариус садился в большое вольтеровское кресло, обтянутое желтой кожей, зажигал лампу, снимал платье, чтобы его понапрасну не изнашивать, и открывал какое-нибудь сочинение. Облокотившись одной рукой на стол, другой он перелистывал страницы книги и часто оставался в таком положении до двух или трех часов утра, и порой случалось, что лампа его бледнела при свете солнца, лучи которого начинали весело играть на черных буквах внушительного фолианта.
Перемены не обошли стороной и самого доктора. Он был уже не молод, и хотя рамка все еще прекрасно выглядела, сама картина изрядно состарилась; но, несмотря на это, наш доктор оставался милым и добрым старичком. В отличие от большинства ученых, которые, занимаясь науками, забыли о самых необходимых жизненных потребностях, и, казалось, погрязли в пыли своих книг, доктор Серван не переставал следить за собой. Избранный род деятельности в определенном смысле обязывал его поддерживать опрятный внешний вид. Больному и так довольно неприятно видеть перед собой старого доктора, а тем более, если этот доктор неаккуратен или плохо одет. Но доктор Серван олицетворял собой образ этакого подтянутого старичка. Он был небольшого роста, старость не лишила гибкости его члены. Ноги его были такой прекрасной формы, что сделали бы честь даже придворному аббату, и хотя обычно доктор носил бумажные чулки, бывали дни, когда он не мог устоять перед желанием заменить их на шелковые чулки с узором.
Его нежные руки отличались необыкновенной белизной, лицо казалось поистине очаровательным, взгляд был быстрым и проницательным, зубы — ровными, уши, украшенные золотыми серьгами, — небольшими, а улыбка излучала благосклонность и искренность. Розоватый подбородок всегда был тщательно выбрит, румянец на щеках говорил о размеренной жизни доктора и хорошем пищеварении. Правда, лоб его изрезали морщины — следы возраста и беспрестанных трудов, а волосы кое-где тронула седина, но даже при этом выглядел он так, будто в его жилах текла горячая кровь молодого человека. На голове доктора красовалась изящная шляпа, а шею его обрамлял белоснежный воротничок. Одним словом, повторимся мы, доктор Серван был из тех редких старичков, смотреть на которых — одно удовольствие и которых легко полюбить.
Итак, мы вкратце рассказали нашим читателям о докторе, его верном слуге и о том, как они стали жрецами глубочайшей премудрости. Поведаем теперь о том, как распространился слух, что доктор имеет сношения со сверхъестественной силой, и какие обстоятельства подтверждали этот слух.
III
Однажды вечером одна немолодая женщина, одетая во все черное, явилась к доктору Сервану. Она была вся в слезах. Едва войдя в комнату, она упала на стул и сквозь рыдания проговорила, что ее последняя дочь умирает. Доктор, игравший с Ивариусом в шахматы, немедленно встал, надел шинель, взял трость и последовал за женщиной, которая тогда только переставала целовать его руку, когда вытирала свои слезы. Ивариус, не убирая шахмат, взял книгу и стал ждать возвращения хозяина.
Стояли последние числа сентября, на улице моросил мелкий дождь. Странное зрелище представилось доктору, когда он через калитку, по обеим сторонам которой возвышалось по липе, вошел в дом умирающей. В свете дымившей лампы, что принес женщине какой-то ребенок, доктор Серван разглядел дом в три этажа, но ни в одном из окон этого строения не было видно огня. Его нижний этаж представлял собой сарай, где стояли телеги с поднятыми кверху оглоблями; тут же тянулся длинный коридор, выходивший на противоположную улицу и погруженный в кромешный мрак. Глаза доктора, понемногу привыкшие к темноте, различили деревянное крыльцо и лестницу, грязные избитые ступени которой вели внутрь дома. Доктор уже хотел подняться по лестнице, но женщина остановила его, указывая пальцем на чулан.
— Здесь, — сказала она.
Ребенок попробовал отворить тяжелую дверь чулана, но все его усилия были тщетными, и женщина сама повернула ключ в замке.