По глазам игрока не поймешь. Ведь это Средний.
Средняя голова Трехголового похожа на племя белых больше, чем старшая с младшей. Наверное, потому и чудится на дне зрачков Среднего вязкая, тягучая темнота, непроглядная, словно глаз проруби в обрамлении синего-синего льда.
— Хо! — слышится смешок Младшего и лицо Дамело накрывает узорчатая рубашка. Сапа Инка бит. Есть в этой колоде и более старшие карты. Кто бы сомневался. — Трое сбоку — ваших нет!
Трехголовый играет в подкидного дурака. Сам с собой, используя две пары лап, верхнюю и среднюю, отгородившись сам от себя, чтобы не подглядывать. А вместо карт у него — Дамело и… И кто? Отчего-то индейцу очень важно знать, каковы остальные карты и в каком порядке следуют. У кого бы спросить, а главное, чем, когда ты всего-навсего плоская картинка на глянцевом кусочке картона?
Рядом слышится могучий огненный выдох и Дамело поднимает в воздух вместе с остальной колодой. Карты несет огненный вихрь, они горят, горят, распускаясь золотыми кувшинками в багровой реке. Все, что успевает заметить Дамело: летящую рядом карту скручивает черным обугленным листком, в рамке огня виднеются распахнутые женские глаза и знаки в уголке — шестерка червей.[53]
Индеец не знает наверняка, чьи это глаза, Маркизы или Сталкера. У его адских гончих ресницы, как стрелы, и радужка цвета гречишного меда. Кому из них судьба сгореть первой? Он может узнать, может. Если пойдет на поклон к опекающим его тварям — к Трехголовому или к Тласольтеотль. Или спросит у Амару, стража царей, хранителя неудобной и неприличной правды. Но Дамело не хочет правды. Не хочет узнавать, не хочет выбирать. Хотя выбор — он такой, следует за знанием, будто гончая за электрическим зайцем, бессмысленно и неотвязно. Молодому кечуа достаточно и того, что Маркиза со Сталкером висят у него на хвосте, молотя сильными лапами воздух, раззявив пересохшие от бега пасти, наслаждаясь соперничеством. Дамело плевать, кто из них воображает себя победительницей. Рано или поздно та, что вырвалась вперед, сообразит: ее приз, ее добыча вне пределов досягаемости.
К тому же индеец чует: гончая свора пополнилась еще одним зверем. Теперь их три, включая будущую хозяйку «Эдема». И ни одной не нужен Дамело, зато каждой требуется что-то свое: Сталкеру — хотя бы парой лет любовной идиллии оправдать свою страшную сделку с Тласольтеотль, а там не страшно и умереть, меняя шило на мыло, здешний ад на нездешний; Маркизе — возможность глядеть свысока на всех, кто знает и кто не знает про чилаут, пропитанный устричным запахом спермы, словно бумага водой — насквозь; Тате… Что нужно Тате, индеец не знает, да и не интересуется особо. Знает только, что ни одна из них не получит того, о чем мечтает, даже если Дамело достанется победительнице весь, в руки ей вывернется сердцем наружу. Нет треков, на которых раздают подобные призы, нет.
Женщины, гоняющиеся за индейцем так, будто он одновременно ключ и замок от райских врат, давно бы достигли тех врат своим путем, без Дамело, равнодушного и замкнутого в себе на семь засовов, на семь уровней доступа — не разомкнешь. Но отчего-то упорно пытались приспособить к делу молодого кечуа, использовать как перевозчика с берегов памяти на берега забвения. Дамело и вправду чувствовал себя лодочником, а может, лодкой, индейским каноэ, обтянутым человеческой кожей, и несло его, как только в снах бывает, несло по струям огня, будто по прохладным волнам, мягко и сладко укачивая, чтобы принести туда, где босс и его будущая мадам ругались до визга. Причем визжал как раз Эдемский.
Дамело снова сжало в карту, в неприметный кусочек картона и только что не к ногам парочки швырнуло, рубашка с назойливым узором линолеума слилась, крапинка в крапинку. Остается лежать и гадать: реальна ссора четы Эдемских или подсознание блефует, делая вид, что расклад фартовый, весь в твою пользу. Время покажет. А сейчас…
— Тебе самому-то не брезготно, что из подсобки спальню сделали? — роняет Тата. — Твой Дамело больной, его лечить надо. Или кастрировать. Им же весь коридор провонял.
— Да плевать! — выводит, воспаряя в фальцет, владелец «Эдема». — Это вам, актрисулькам, кажется, будто жрачку эльфы готовят. А повара живые люди, они потеют, ссут и…
— Трахаются, — отвращение Без-пяти-минут-Эдемской кажется тщательно отмеренным: ровно столько, чтобы уесть, раздразнить, не больше. А захотела бы — сбила с ног, в пол впечатала, растворила в презрении, как в кислоте. — Они с прошмандовкой своей скоро на столах ебаться начнут, на глазах у посетителей.
Будущая хозяйка «Эдема» издает короткий сухой смешок. Перед ее внутренним взором голый Дамело верхом на барной стойке вколачивает Маркизу в скрипучее дерево, сосредоточенно сопя. В лицо Тате ударяет волна жара, индеец чует ее на расстоянии, точно выдох Трехголового.
— И что? Да я билеты на шоу продавать стану! — заходится Савва. — Мой Дамело, между прочим, золото, а не мужик. Смотри сама — вот, вот, вот! Видишь? Знаешь, сколько это стоит?
— Копейки. Весь склад — пара тысяч баксов, думаешь, я расценок на сахар-муку не знаю?
— Ты дура, Татка, — сипит после взвизга Эдемский, ударяя в стену ладонью — не со злости, а словно ритм на барабане подбирает. — Всегда про тебя думал: умная, сука, но умная, а ты… — выдыхает с наслаждением, будто дым после первой затяжки выпускает. — А ты такая ду-у-ура.
— Конечно. Вечерним поездом из-под коровы в столицу понаехала. — Голос звенит ледяной капелью, обратный отсчет ведет: десять-девять-восемь-семь. — Ну объясни, чем же я такая дура?
— Да тем, что эти копейки только мой индеец в реальные бабки превратить может, — все еще сорванным голосом отвечает босс, одышливо, точно узел на галстуке перетянул. — Пироженки его по себестоимости — говно вопрос, двадцать, тридцать тугриков. А продаем за триста! Девятьсот процентов прибыли, поняла? Половина дохода от ресторана, уяснила? Уж не знаю, на каких потрахушках ты его спалила, чего он тебе дал или не дал, а чтоб завтра, завтра же… — визгливый мужской тембр меркнет, затихает, словно громкость пультом убирают, деление за делением.
Все ясно. Завтра-не завтра, а вскорости Тата придет на поклон. Дамело не знает, рад он победе или нет, предчувствуя, что победа его — пиррова. Лучше уйти подобру-поздорову, дезертировать, начать с нуля, подальше от мадам Босс, от ее войны с собой и за себя, войны, в которой полягут и Эдемский, и Маркиза, и, возможно, сам Дамело.
Надежда на то, что сон был всего лишь сном, не оправдывается. Придя в ресторан, индеец чувствует: атмосфера сменилась — с полусонной на предгрозовую. Никого не обманывает нехорошее, буревое затишье. Не только Дамело, вся команда поваров и поварят, официантов и барменов осознает: занюханный и затрапезный, привычный, будто дом родной, их «Эдем» никогда не будет прежним. И может, удалось бы отмахнуться от этой мысли, кабы не Тата. Мадам Босс, чье лицо, еще недавно живое, слегка неправильное, вдруг озаряется той красотой, что хуже уродства. Так некоторых актрис красит сцена: поверх телесных изъянов ложится маска совершенства, ледяная, сверкающая, почти неподвижная. И кажется, улыбнись Тата тепло, как прежде, или расплачься в голос, как никогда до этого, маска не выдержит, трещинами пойдет, осыплется.
ebooksa