Так оно все и идет, словно за волною волна, обманчиво-безопасно, успокаивая сомнения и усмиряя страх. Морщинистые щеки Сталкера и розовая кожа ее черепа не то что забыты, но уже не стоят перед глазами, не мучают воспоминаниями. Работа спасает, обволакивает, гипнотизирует. Мягкое, сладкое тесто под руками отвлекает не хуже, чем мягкое, сладкое женское тело — привычное до того, что могло бы стать родным. Для любого, кроме Дамело.
Дамело же попросту мирится с тем, что данная им кличка оказалась пророческой. Маркиза — кошка кошкой, ласковая до прилипчивости, жадная до изумления, шкодливая — вьется вокруг, выжидает подходящей минуты, когда ее шеф распрямит затекшую спину, с шумом, точно жеребец, втягивая ноздрями горячий, вкусный воздух. Значит, можно. Можно скользнуть ближе и как бы ненароком провести рукой по плечу, вжаться теплым бедром, толкнуться по-кошачьи, напрашиваясь на ласку. Обычно это случается под вечер — каждый вечер — пока однажды дверь в чулан не оказывается запертой.
Карточки, розданные персоналу накануне, исправно открывают склад, холодильную камеру, служебный туалет… Зато чилаут недоступен. Собственно, он больше уже не чилаут и не чулан, не курилка и не подсобка. Бог знает, что он такое. Символ власти Таты, забирающей под себя все новые и новые сферы влияния? Воплощение женского гнева при виде довольного собой разврата? Острастка для наглеца-кондитера? Для Дамело это объявление войны. Ритуальное оскорбление, не наносящее ущерба, но указующее: если не ответишь достойным образом, то подчинишься мне, как раб.
Индеец чувствует покалывание в кончиках пальцев и холодок вдоль позвоночника: значит, война. Белый человек опасный противник, ну а белая женщина — смертельно опасный. Главное не верить ни единому слову, ни единому обещанию, ни единому договору. Поэтому завтра Дамело нанесет свой удар, болезненный, упреждающий. А сегодня… сегодня он ответит оскорблением на оскорбление. По всем законам древней военной дипломатии: вызов, обмен ударами — а там и конечная расплата людьми, территориями, собой.
Пока Маркиза неразборчиво шипит ругательства в адрес «стерляди», Дамело гладит ее выгнутую спину, кивая в сторону служебных туалетов. Какая, в сущности, разница — сортир, гараж, подворотня за рестораном, уставленная мусорными баками… Любое из этих мест может послужить его цели: показать мадам Без-пяти-минут-Эдемской, что ее первый ход не причинил вреда никому, кроме нее самой. Что он, Сапа Инка, сильнее.
На вышедшую из туалета парочку страшно смотреть. Черные, как смоль, волосы Дамело, обычно тщательно прилизанные, стянутые в узел на затылке и прикрытые банданой, лежат на плечах, будто фараонов клафт,[50] форменная куртка распахнута, точно индеец намеренно демонстрирует могучие, выпуклые мышцы груди, бандана превратилась в шейный платок, не столько скрывающий, сколько подчеркивающий ярко-алый засос на кадыке. Маркиза выглядит и того потрепанней, ею словно вытерли весь коридор от зала до черного входа (что, в общем-то, недалеко от истины). Даже надпись маркером на лбу «Just fucked» не сказала бы ясней, куда и зачем отлучались эти двое.
И никто не обратил бы на них внимания. Вся кухня понимает желание Дамело расслабиться, снять напряжение после долгого дня, наполненного филигранными движениями рук, жаром печей, посекундным отсчетом, грохотом поддонов и воплями официантов. А если новенькая тает в руках своего шефа, будто яблоко в карамели — совет им да любовь на семь минут рабочего времени. Малость-то какая.
Так думают все, кроме метрдотеля.
Тата и сама не знает, отчего выбрала Дамело орудием своей инициации. Может, оттого, что он единственный, кому нет до нее дела? Единственный, кто не бросает на нее настороженных, боязливых взглядов исподлобья, не слышит ее указаний — как и ничьих указаний вообще. Тата не понимает, за что так злится на Дамело: в конце концов, он не первый мужчина, демонстрирующий ей свое равнодушие, с легкостью забывший обстоятельства их знакомства, не испытывающий благодарности за то, что она прикрыла его перед хозяином, не рассказала, в каком раздрае нашла шефа-кондитера «Эдема», когда тот дрых пьяным сном практически головой в духовке…
Иногда Дамело кажется ей законченным аспи,[51] аутистическим психопатом, которого следует научить смотреть людям в глаза, слушать их речи, щадить их чувства. Или предупредить о чем-то, снова выручить, прикрыть ему спину, вытребовать благодарность, сковать этой благодарностью, точно цепями — а потом вернуть ему его драгоценную свободу с той же небрежностью, с какой он отказывается от любой защиты, от любого покровительства.
Тата не знает, просто не знает, как дать понять Дамело, что она существует.
Возможно, действовать от противного, не так, как все. Чтобы увидел этот… индеец: она, Тата — другая. Не быть Маркизой элементарно: не отираться возле Дамело, не раздевать его глазами, не смотреть выжидательно, не таскаться с ним в чулан, чтобы вывалиться оттуда через несколько минут, цепляясь за стену, неся на себе запах распаленного мужского тела. Не, не, не — целый перечень запретов, которых индейский кобель даже не замечает. Для него, похоже, существует лишь две категории женщин — готовые перепихнуться в чилауте и не готовые. Последних Дамело не замечает вовсе. Ну а первым либо открывает допуск к своему телу, либо не открывает.
Допуск! Вот мысль, которую следует обдумать и воплотить в жизнь раньше, чем будущая хозяйка «Эдема» опустится до мести паршивке Маркизе.
Тата не понимает, злится она на Дамело или на себя. И старается не вспоминать, как при виде него, выходящего из чертова чулана в расстегнутом белом кителе, у нее на секунду слабеют колени. Она слишком самолюбива, чтобы воспользоваться безучастной щедростью этого замкнутого парня, раздающего себя всем желающим, словно он колода карт. Странная колода. Тата не села бы играть в ТАКОЙ покер, но ее никто не спрашивал.
Назавтра кечуа делает что задумал — кладет на стол заявление об уходе. Постояв для порядка над оцепеневшим Эдемским, Дамело покидает кабинет начальства, оставляя позади этот круг ада и начиная следующий. Пара недель отработки, и он свободен, чтобы вновь метаться в поисках работы, аккурат попадая в межсезонье: новогодние праздники позади, до масленицы далеко, сладкоежки в ужасе мнут животы и бока. Впрочем, это самый худший расклад. Есть вероятность, что борьба за нравственность на кухне «Эдема» закончится не начавшись и Тата внезапно узнает: не все в саду эдемском ей подвластно. Если она здесь Ева, то Дамело здесь дьявол. Супайпа.
Главное, твердит он себе, не верить белым, чьи клятвы ничего не стоят. Словами они нарисуют тебе радугу выше неба, пока в глазах у них стынет черная прорубь. Загляни и убедись: всё ложь. Лжа. Лажа.
В ту ночь ему впервые за долгое время снится Трехголовый.
Дамело не любит разговаривать со средней головой. Она такая нравственная и одновременно не по-хорошему опытная, что поневоле начинаешь подозревать Среднего во всех грехах. И в первую очередь в попытке что-то сотворить из Дамело, как будто тот — мягкая глина в руках бога-творца.
в довершение всего лениво мурлычет средняя голова. Индеец и сам иной раз напевает на гортаном, ни на что не похожем языке кечуа, когда требуется отвлечь собеседника, соперника, противника. Например, за картами.
Дамело чувствует, как его бросают на стол. Точно кусок глины на гончарный круг. Точно тестяной ком на разделочную доску. Точно козырь на зеленое сукно. И понимает: так и есть, он карта. Не пошевелиться, не оглядеться, не вырваться. Все, что остается — лежать и терпеть, вникая, зачем в этот раз Трехголовый избрал не разговор, а игру. Да еще такую, в которой Сапа Инка сполна ощущает свою беспомощность и невежество. Он даже не знает, каково его достоинство, кто он — король, туз, валет, шестерка? Хорошо, что не дама. И Дамело надеется, что не двойка.
ebooksa