Небеса ликуют

Страшно вспоминать ее рассказ о том, что довелось испытать несчастной в татарской неволе. Ядвига выдержала, не сломалась, не пала духом. Ее побег — пример истинного мужества.

Как мог, я помогал ей.

Естественно, и речи быть не могло о том, чтобы рассказать отцу Гуаире, кто прячется в моей повозке. Он бы выдал ее — в этом нет ни малейших сомнений. И в дальнейшем он признается, что спасал не ее и даже не меня, а свои «глаза». Такая откровенность не нуждается в комментариях.

На пароме отец Гуаира не просто «толкнул» меня. Он меня избил. Избил, а после предложил сбросить Ядвигу в воду. И сбросил бы, но тут уж мы все не выдержали.

Тогда он поступил еще подлее. Догадавшись о наших с Ядвигой взаимных чувствах, он поспешил сообщить ей, что я не дворянин.

Ядвига — замечательная девушка. Но ее воспитание, ее сословные предрассудки, впитанные еще с материнским молоком, к сожалению, оказались слишком сильны.

Как смеялся этот негодяй! Более того, он выступил в роли отвратительной сводни, всячески способствуя своему дружку дю Бартасу, посмевшему ухаживать за девушкой. Надо ли говорить, что чувства этого наглого француза, в отличие от моих, были низкими и по сути своей омерзительными.

Глава XI

О тайне Синей Бороды, хитростях астрологии, а также о местожительстве и занятиях днепровских Черкасов, именуемых еще запорожцами

Вербовщик: Не сомневайся, парень! Макай палец в чернила да тычь его сюда. Раз — и ты уже солдат! Сыт-одет будешь, мир повидаешь, а за королем служба не пропадет. Армия наша — самая сильная, сильней не бывает! А если подстрелят или чего в бою оторвет — не беда! Король за то заплатит, и заплатит щедро. Ухо — три золотых, нос — пять, рука — десять, нога — опять же десять, а ежели то, что повыше, — целых двадцать!

Илочечонк: А если голову?

Вербовщик: Ну-у-у! Тогда, считай, тебе и вовсе повезло! Сто золотых! Гуляй — не хочу!

Действо об Илочечонке, явление одиннадцатое

Последнюю тыквочку мате мы честно распили вместе с дю Бартасом. Пикардийцу досталось даже больше — бедняга с утра жаловался на жару. И вправду, солнце припекало, обещая горячий день. Почти как в степях у подножия Кордильер в самом начале декабрьского пекла.

— Дорогой друг, — вздохнул я, выбрасывая столь славно послужившую нам тыкву, — а не слыхали ли вы сказку о Синей Бороде?

Шевалье удивленно моргнул.

— О Синей… А-а! Вспомнил! Конечно же, дорогой де Гуаира, слыхал, и даже неоднократно. Более того…

Он быстро обернулся и перешел на шепот, словно в ближайших кустах мог сидеть сам Мазарини в компании с Торквемадой.

— Более того, поговаривают, что сия страшная история и вправду имела место быть с неким маршалом, имя коего я, признаться, запамятовал. Но отчего вы спросили, друг мой?

Я привстал и без всякой охоты выглянул из густой тени на свет Божий. Скоро полдень, а мы никуда не едем, прочно окопавшись в глубине небольшой рощицы. И лошадям хорошо, и ослику брата Азиния, и самому брату Азинию. Вон сидит, молитвенник листает, носом пятнистым подергивает!..

— Спросил я это, дорогой шевалье, в связи с ключиком. Не забыли?