После долгого молчания это существо, оказавшееся Дорианом, заговорило.
А может, зашептало. Или зашелестело.
И с каждым шорохом, с каждым шипением меня обдавало удушливым дыханием, запахом тлена, словно из дирижабля, надутого испарениями гнилого болота и упавшего в смердящую лужу. С рыхлых губ слетел один-единственный протяжный слог: «Да-а-а».
Что «да»?
А потом:
«Та-а-ак».
— Когдаже… в какое время… это сюда… — запинаясь, пробормотал я, — он сюда попал?
— Кто знает? Когда правил Король-Королевич? Когда Бут уложил пистолет в чемоданчик из-под грима?[53] Когда Наполеон окропил желтой струей московские снега? А скорее всего, когда вообще ничего не было. Что вас еще интересует?
Я прочистил горло.
— А он и вправду?..
— Дориан? Дориан, который тайком захаживал на чердак? Проверить свой портрет? И в какой-то миг решил, что портрета ему мало? Нет, холст, масло — одна видимость. Миру требовалось нечто большее: то, что будет утолять жажду ночными ливнями, а голод — утратами и низменными пороками, вбирая их в себя, чтобы раздавить, переварить, исторгнуть из вселенского чрева. Этакий пищевод для греха. Реторта для болезнетворных бактерий. Вот что такое Дориан.
Этот утес, обтянутый кожей-пленкой, вдруг продул невидимые трубы и клапаны, издав при этом некое подобие смеха, который, булькнув, затонул в водянистой гуще.
Из какого-то отверстия вырвались газы, а вслед за тем опять послышалось одно-единственное слово: «Да-а-а».
— Он вам рад! — заулыбался мой провожатый.
— Да уж, вижу. — Я начал выходить из себя. — Но с какой стати? Ведь я здесь не по своей воле. Мне дурно. Я хочу немедленно уйти.
— Это невозможно, — рассмеялся он, — потому что вы — избранный!
— Избранный?
— Мы давно к вам присматривались.
— Проще говоря, следили, шпионили, ходили по пятам? По какому праву?!
— Спокойно, не горячитесь. Далеко не все становятся избранными.