Мертвый Стас отступил, запрокинул голову, взвыл горько, выплескивая небывалую боль. И рванул в лес, цепляясь остатками одежды за кусты.
— Ника! — Аглая подбежала в тот момент, когда Ника рухнула на колени, уронила лицо в руки и зарыдала.
— Ты ей не поможешь, — тихо сказал Тимир, подхватил Нику на руки и понес к костру.
Аглая осталась стоять в растерянности, смотря им вслед.
— Нежить была здесь! — указал в сторону умчавшегося Стаса Тихон.
Прижимаясь к груди, пищал хорек, показывая тьме кулак. Аглая оглянулась, всматриваясь в чащу. Далекие слова. Грустный напев бабушки, так внезапно прерванный, все еще стоял в ушах.
На ветке почерневшего дикого куста остался клочок материи, оставленный убежавшим упырем.
Аглая подошла и сняла его, всмотрелась. В лунном свете узнала клок выдранной джинсы. И так больно стало за Нику и за себя, за тех, кто тогда ушел с болота.
— Здесь был Стас! — со страхом проговорила она, а у самой екнуло сердце: «Игнат! Где ты?»
Аглая стояла по плечи в воде. Едва пробивающиеся из — за туч солнечные лучи не грели. Тонкая рябь реки тянула пронизывающим холодом. Но даже лежи она сейчас в теплом джакузи, не могла бы сдержать ту дрожь, что била тело. Но это и не нужно. Пусть вытрясет боль и страх. Пусть стылыми водами смоет всю ночь, горе Ники, увидевшей мертвого Стаса. Как же ей больно! Она уснула только под утро, убаюкиваемая Тимиром и Тихоном. Кто бы мог подумать. Тимир, насмешливый, даже грубый, в эту страшную ночь он нашел слова. А Ника все шептала и всхлипывала, уткнувшись в его плечо. Аглая сидела у костра, но огонь не грел, ее трясло, словно в ознобе. Трясло от мыслей о Нике, о себе, от переживаний по Игнату. А если и он… Выйдет однажды к ней… неживой. Тихон вздыхал тяжело. Аглая сжимала в руках теплый пищащий шерстяной комок и безмолвно кричала в трещащий костер: «Игнат! Ты жив? Ты должен быть жив! Или ходишь нежитью по лесам, где — то рядом со Стасом?» Взлетали в ночь огненные искры, шелестели густые ветви дремучих деревьев, не было ответа. Только жгучая боль с придыханием. Слезы не бежали. Да и как, если дышать — и то невмочь.
Вода студеная, обжигает разгоряченную кожу. Болью в висках трещат птицы, и совсем не весел их гомон, теперь Аглая расслышала. Тоскливое чириканье, мрачное дыхание леса. Не слышать их, не слушать предвестников нерадостного грядущего. Смыть боль, забыть на полминуты, пока волны ласкают тело, успокаивают разгоряченную душевной болью плоть. Закрыть глаза и погрузиться в пучину. На секунду перестать жить, чтобы потом вынырнуть, выдохнуть и попытаться не думать, не вспоминать.
Как же, мысли гонишь, а сердце бьется, замирает в мучительных приступах: «Игнат, где ты? Жив ли?»
— Пусти… Пусти, горюшко. Дай дойти путь. Силы дай!
И как будто слышит река. Бьются волны, окатывают тело, плещутся в лицо, остужая, и в висках стучит эхом: «Дай силы, дай», — то шепчут ее собственные соленые губы. И не сразу приходит понимание, что не речная то соль, а слезы. Не сдержались, текут по щекам, заполоняя взор. И мысли затуманиваются. Скользят по телу капли. Или не капли? Нежное прикосновение, от которого хорошо, отпускает кручина. Остаться здесь, в хрустальных водах холодной реки, навечно, навсегда. Заморозить прошлое и будущее. Ничего не будет, ничего не станет, ни дома, ни Обители. Будет покой — безразличный, холодный, вечный.
«Навсегда», — шепчут волны, заманивая глубже. И Аглая идет на шепот. Так хорошо, что слезы застывают. Отступают горести.
«В пучину, в тишину и покой, навсегда».
— Аля! — окрик. И будто хлестанули по щеке. Аглая остановилась, она стояла по самую шею в воде. Что за наваждение? Когда она успела зайти так глубоко? Еще шага два — и правда в пучину, навсегда.
— Аглая!
Она обернулась. На берегу стоял Тимир, подвернув штаны, по колено в воде. Уставшее, чересчур бледное лицо.
— Опасно так глубоко заходить, места здесь не тихие. Или ночь ничему не научила?
ebooksa