Закон Моисея

— Я не хочу останавливаться, — сказал он с мольбой в глазах. — Я пока не могу. Если остановлюсь, то, возможно, уже не смогу закончить.

— Хорошо, — тут же согласилась я. — Но тебе лучше уйти до того, как мои родители проснутся. Ты можешь приходить каждый день, пока не закончишь. Ты только должен пообещать, что позволишь мне наблюдать.

Я боролась со сном так долго, как могла, испытывая отчаянное желание не пропустить магию. Не только восхитительные изображения, появляющиеся на моей стене, зачаровывали меня, но и сам Моисей. А когда мои глаза уже больше не могли сосредоточенно наблюдать за ним, и мои веки закрылись в последний раз, Моисей был тем, кто кружился в моих снах; руки порхали, глаза горели, цветные изогнутые линии лились из кончиков его пальцев.

Я открыла глаза уже далеко за полдень, и то только потому, что за окном моей спальни был какой-то шум.

— Что ты делаешь? — потрясенно спросила я Моисея, выбравшись из кровати и потирая лицо после сна.

— Устанавливаю сетки на твое окно. Если я собираюсь рисовать здесь, нам будет необходима вентиляция. Без сеток, насекомые будут кусать меня, роиться вокруг света и приклеиваться к моему рисунку. И мы с тобой нанюхаемся краски. Мой мозг и так уже достаточно поврежден.

— Чокнутый, — сказала я, не подумав.

— Ага, — нахмурился Моисей.

— Ну, это тебе только на руку, — я повернулась и посмотрела на стены. — Ненормальность и все такое. На самом деле, если бы твой мозг не был бы немного сдвинутым, талант мог бы и не проявиться. Ты ведь понимаешь это?

И это было восхитительно. Он еще не использовал краски, но благодаря восковому карандашу и его чокнутой голове, Моисей заполнил две стены начальными образами сцен слепого мужчины, к которому вернулось зрение, и коня, который оживал только ночью. Это уже было за гранью того, что я могла бы представить.

— Ты хотя бы поспал? — я повернулась обратно к нему и зевнула.

— Не-а. Но я сейчас пойду, вздремну и вернусь после ужина.

Ужин был еще не скоро, и мне оставалось убить еще несколько часов. После того, как я позаботилась о своих цыплятах, подстригла переднюю лужайку и целый час помогала маме с двумя приемными детьми, которых мы взяли на воспитание несколько дней назад, я удалилась в загон. Мои лошади были счастливы видеть меня, и я чувствовала себя плохо от того, что заставила их ждать моего внимания. На поляне повсюду росла трава, у них была вода, поэтому это не выглядело так, будто они голодали, но я редко проводила утро без них. Я загладила свою вину, проведя с ними все время с обеда и до темноты, стараясь заставить Лаки полюбить меня.

У Лаки был черный окрас с еще более темной гривой. Он был самым красивым конем, которого я когда-либо видела, но он знал, что был красавцем, и у него был характер. Он не хотел, чтобы к нему прикасались или катались верхом или уговаривали стоять смирно. Он хотел, чтобы я оставила его в покое. У отца был клиент, не имеющий возможности оплачивать счета от ветеринара, поэтому они заключили сделку. Это не было хорошей сделкой, потому что отец нуждался в лошадях, которых он и мама могли бы обучить находиться рядом с детьми. Но жеребец имел родословную, которая нравилась отцу, и он подумал, что, может быть, удастся выручить денег от владельцев кобыл за случку.

Лаки напоминал мне Моисея — с мощной, словно выточенной фигурой, с четко очерченными мышцами. Манера держать голову и то, как он игнорировал меня, были в точности как у Моисея. Но затем Лаки посмотрел на меня, и я знала, что ему хорошо известно о моем присутствии. Он ни на секунду не забывал обо мне и хотел, чтобы я гналась за ним. Назовите меня сумасшедшей, но я была уверена, что то, что срабатывает с конем, может сработать и с парнем.

Моисей вернулся вечером. И следующим вечером. И следующим. Я с удивлением наблюдала за тем, как он добавлял цвет линиям и придавал истории фантастичности, что заставляло меня ощутить себя, будто я оказалась в голове слепого мужчины и видела все вокруг его собственными глазами, видела мир в самый первый раз.

Моисей не остановился на моих стенах. На третий вечер история продолжилась на моем потолке, и он наспех соорудил несколько лесов, чтобы иметь возможность рисовать свою Сикстинскую капеллу прямо на потолке моей спальни размером десять на двенадцать. Должна была признаться, я ничего не знала о Сикстинской капелле, пока Моисей не рассказал мне все о Микеланджело, собирая платформу, которая предназначалась для того, чтобы лежать на ней во время рисования. Он сказал, что однажды увидит ее вживую. Он хотел путешествовать по все миру и увидеть все великие произведения искусства. Это была его мечта. Я молчала, пока он говорил, поддерживая разговор только когда думала, что он выдохся и мог остановиться. Мне было необходимо, чтобы он продолжал говорить. Я хотела знать о нем все. Я хотела узнать все его сокровенные мысли, мало-помалу, особенно когда он рисовал. Он давал некоторое представление о себе, мимолетные мгновения, которые я бережно хранила, как ребенок хранит собранные хрупкие ракушки и отполированную гальку. И когда он не был со мной, я вынимала эти сокровища и перебирала их снова и снова в своей голове, изучая их со всех сторон, познавая его.

Мои родители не знали, что и думать по поводу моей комнаты. Никто не знал. Это было слишком для такого маленького пространства. Когда вы стояли в центре, история будто укутывала вас цветом; масштаб, детализация и глубина работы ошеломляли и вызывали головокружение. Но я любила ее. Я оставила свою мебель стоять в середине комнаты, словно остров, чтобы ничего не закрывало стены, и повесила золотистые гирлянды по периметру стен, чтобы, когда я выключала лампу в спальне, маленькие огоньки бросали мягкий, теплый свет на изображение сна слепого мужчины. Это было волшебно.

Я чувствовала себя как идиотка, когда протягивала Моисею сотню долларов в тот вечер, когда он закончил. Я была уверена, этого едва хватило на то, чтобы покрыть затраты на краску и продовольствие. Но это все, что у меня было, и я понятия не имела, во что я ввязывалась, когда просила сделать роспись на моей стене.

Он, казалось, был доволен деньгами, будто бы забыл, что ему было обещано вознаграждение, и искренне поблагодарил меня, положив сотню в бумажник из мягкой кожи и убрав его в карман.