Степан дернул жену за рукав засаленного халата, но та только отмахнулась: отвали! Скулы ее пылали, хоть прикуривай.
— Мешаем мы ей, проститутке! — выстрелила Нинка. — Ишь ты?! Да у нее музыка еженощно трындит, как кота за яйца тянут, вонища через вентиляцию к нам идет, а сама орет что ни день так, словно ее черти пежат! Правильно от нее мужик сбег. Мало сам — так и ребенка отнял у этой шалавы. Ты разберись, участковый, разберись! А то ходишь тут, трудящих людей стращаешь. Притон у нее там! Точно тебе говорю. Люди шастают постоянно. Коноплей из вентиляции несет. И это самое, — пожелтелый от никотина палец несколько раз юркнул в колечко из большого и указательного пальца другой руки, — напропалую, понял?
— Заявление писать будете? — спросил Старшинов и открыл планшет. От скрипучих воплей у него разболелась голова.
Нинка замолчала мгновенно, словно подавилась капустной кочерыжкой. Степан осадил-таки горластую половину сильным рывком, глаза его сочились неподдельным страхом.
— Нет, — сказал он, дернув щетинистой шеей.
Сумеренкова зло молчала, делая вид, что занята раскуриванием потухшей папиросы. Участковый ждал. Скандалистка со стажем, женщина трезво понимала разницу между словом, брошенным в перепалке, и словом в грязно-желтом бланке заявления, собственноручно подписанным и упрятанным в милицейский планшет. Вот только неясно, подумал Старшинов, чего это Степан так испугался. Обычно на выступления супруги он реагировал стоически, как античный философ.
— Значит, не будете, — заключил участковый через минуту. — В таком случае делаю вам тридцать третье китайское. Но в следующий раз — оштрафую! В печенках вы у меня сидите со своими выкрутасами. Ладно… Пошел я. — Он еще раз окинул взглядом кухню. — Прибрались бы. А, Степан? К тебе ж врачи с соцобеспечения приезжают — не стыдно?
Нинка дернулась, словно ее кольнули шилом в «пятую точку», но промолчала.
Участковый вздохнул и вышел в коридор.
— Проводи власть, дура! — услышал он свистящий шепот Сумеренкова, а потом уже громче: — Доброго здоровья, Иван Игнатьич! Ты заходи, етить-колотить…
Сумеренкова, шаркая шлепанцами, догнала Старшинова у входных дверей.
— Иван Игнатьич, — придержала она его за рукав кителя. — Ты прости. Несет меня…
Старшинов посмотрел в увядшее лицо. А она ведь красивая была, Нинка. Он помнил. И Степан, еще на своих двоих, молодой, с нездешним казацким чубом, не раз и не два сходился на кулачках за смешливую девчонку после поселковых танцулек. Одним характером взял. Впрочем, он и до работы был злой, упертый. «Шахтерские славы» за красивые глаза не дают. Раз пять его заваливало в шахте. Шрамы на голове были сизыми от въевшейся угольной пыли. В последнюю аварию крепко засыпало — обезножил. Но пенсия была хорошей. Старшинов вдруг подумал, что и нынешний доход Сумеренковых раза в три-четыре больше его зарплаты. Без зависти подумал, скорее с досадой, что так бездарно и глупо доживают свои дни не самые плохие на свете люди, словно бес их какой зовет.
— Язык у тебя, Нина Тимофеевна, — сказал Старшинов, — нехороший язык-то…
Он заметил потухшую папиросу, что Сумеренкова еще держала в пальцах.
— Слушай, — сменил тему участковый, — а что это ты куришь теперь так, словно по минному полю ходишь?
Женщина хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом воровато оглянулась в конец коридора и зашептала Старшинову в плечо:
— Помнишь, Игнатьич, когда Кашпировский по телевизору бошки всем крутил? Ну вот. Стала я тогда своего алканавта у экрана присаживать. Думала, он его от пьянки-то вылечит. Мало ли? Охота, думаешь, с ним глыкать? Пью, чтоб ему, вражине, меньше досталось. Только не вышло ничего. Вернее, вышло, да не совсем…
— Это как?
— А так. Пить Степка не перестал, а я после третьего сеанса закурить не смогла. Затяжку сделаю, и такая тошнота накатывает — до унитаза еле-еле успевала добежать.
ebooksa