Она с воплем кинулась в комнату у стала тянуть eго за ноги.
Он открыл глаза и улыбнулся.
— Что вы делаете! — кричала она. — Ведь вы так умрете! Мне будет возня и неприятности от полиции! И потом, кто вам разрешил висеть в воздухе без всякой веревки? Это неприлично! Вы невыносимый человек, херр Будда! Я прошу вас сейчас же оставить мой пансион, уплатив мне еще за год вперед и за оскорбление пятьсот марок.
Жилец вдруг сел на диван, поджал ноги и заплакал.
— В одном из воплощений своих я был зайцем и сам зажарился, чтобы отдать себя в пищу. Это было так просто и мило. Другой раз я отдал себя на съедение голодной тигрице. Вот на эту последнюю похожа ты, фрау Фиш! Но она сожрала меня мгновенно и насытилась, а ты жрешь меня каждый день целиком и все еще не сыта и не благословляешь вселенную! На этот раз не выполнил я своей миссии на земле, и как перевоплощусь я снова?! Ты погубила меня, Фиш, я более уже не всесовершенный!
А Фиш слушала, смотрела и думала — сколько марок насчитать ему за то, что он слезами закапал ей ковер?..
И. Лукаш[19]
Страх[20]
Петербуржец вспомнит тот дом на набережной Васильевского острова, против Николаевского моста.
Набережная, вымощенная булыжником, начинала здесь спускаться к кронштадским пристаням и к пристаням «Виндава-Либава». На спуске, за решеткой, была на берегу во-допойная будка для ломовых битюгов, а к деревянному плоту, о который билась Нева, подлетала иногда шлюпка с матросами, может быть, с «Полярной звезды» или с серых миноносцев, стоявших у Балтийских верфей, смутно видимых в синеватом невском тумане. Гребцы разом поднима-ли весла, как сильные крылья, и матрос ловко прыгал с причалом на качающийся плот.
За кронштадтскими пристанями, вдоль набережной, громоздились под брезентами бочки и мешки. Булыжники здесь были в пятнах темного масла, здесь пахло кокосом, пенькой, брезентом, как на набережных всех портовых городов.
А тот трехэтажный дом, против Николаевского моста, крашеный в желтую краску, был казарменной стройки времен императора Николая Павловича. Рядом с ним, на углу, как вспомнит каждый петербуржец, был на углу конфетный магазин «Бликкен и Робинзон». А налево, на углу 5-ой линии, где был образ за решеткой и стоял газетчик, вспомнит петербуржец и другой магазин шоколада — «Конради».
В том же косяке домов на набережной, рядом с желтым домой, был дом, крашеный коричневой масляной краской, со шляпным магазином и табачной внизу. В девятисотых годах там продавались папиросы «Соломка», с очень длинными мундштуками. Все здесь было как всюду в живых городах.
Но стоял среди живых фасадов мертвый дом, со слепыми пятнами стекол. Темные окна его были запылены, двери подъезда, с заржавленными петлями, заперты наглухо.
Дом был необитаем. Десятками лет его не нанимал никто. Этот покинутый дом на самой оживленной петербургской набережной был населен привидениями.
В привидения дома против Николаевского моста вери-ли и мои сестры и наши знакомые, все те простые петербургские люди, среди которых я рос.
На глухом дворике булыжники заросли сорной травой, темный крапивник шуршал у стен, как на кладбище. Прогнили доски у дворовых крылец, железная крыша проскважена ржавчиной. Пыльные окна с побитыми стеклами смотрят темно и зловеще.
Нe знаю, как я осмелился с храбрецом Ленькой забраться на двор заколдованного дома.
Стоял солнечный день. На Неве ворковали пароходные гудки. Полязгивала oт трамваев и ломовиков набережная. По Николаевскому мосту с музыкой шли солдаты, вероятно, Финляндского полка, сменять в Зимнем дворце караулы. Как натянутая струна звенел, дышал за околдованным двориком громадный живой Петербург. А здесь была такая вымершая, такая ужасная тишина, запустение смерти и нежить, что мы оба кинулись бежать.
Два подростка с перехваченным дыханием, без кровинки в лице мчались по линиям Васильевского острова. И очнулись от страха только у барок с сеном, на Малой Невке.