Лимб

22
18
20
22
24
26
28
30

— Я не могу «всё» знать, я же не бог и даже не дьявол, — скорбно проронил Док.

— Ага, ага… А кто вы, всё-таки?

— Объяснить это вам невозможно. Я облечён в форму парня в очках, который может испытывать человеческие эмоции вроде гнева или насмешки только потому, что вы сами облекаете меня в эту форму. К тому же, поскольку ваше сознание бессильно осмыслить существо иного порядка, что не состоит из плоти и в то же время является много большим, чем набор мыслей, чувств и идей, наше взаимодействие происходит через призму всего, что лежит вне вашего сознания. Эта связь поднимает вал страхов из бессознательного и понукания из над-сознательного. Поэтому я для вас — словно существо из кошмаров и одновременно непрошеный злобный учитель. Любое сверх-Я заинтересовано в том, чтобы заставить хозяина прыгнуть выше собственной головы. К сожалению, это возможно только через насилие над «Я». Ваша психика интерпретирует это как умеет — будто бы я вас реально пытаю, издеваюсь над бедным своим гостем. Но поскольку я ещё и ваше «Оно», обитель страхов и всего того, что вам хотелось бы вытеснить и забыть, вы воспринимаете меня как что-то чёрное, ужасное, как воплощение зла — но я не зло. Я — это вы, посокольку львиная доля меня, даже эти слова — ваша интерпретация. И в то же время я — не вы.

Я мало что понял из этой лекции, растерявшись ещё на середине. На улице к тому времени уже не осталось ни одного сектанта. Только я и Доктор в огромном пустом городе, на который опускался туман. Белая мгла вплотную подступила к соседним домам, а небо уже висело чуть ли не в паре метров над моей головой. Иногда его вспышками прорезали редкие лучи. Послышался гул голосов, а на языке появился лекарственный привкус.

— Значит, вы не творец душ? И это неправда, что вы делаете души из мусора?

— Это была маленькая забава, опять же помноженная на вашу личную интерпретацию; на этот раз — своей души как «мусорной». Разве можно сделать душу из мусора? Что за глупость. Душа свята. А вам нужно оправдание: «я жил, как грязь, потому что из неё соткан».

Я верил Доктору и не верил одновременно.

— А Лимб… всё исчезло…

— Если бы вы хорошенько подумали, то поняли бы, что это место — не Чистилище и не Лимб, это одно из бесчисленных измерений, что могут быть созданы. Вы — последнее сознание, оставшееся в этом варианте мира, но вы отказались от источника. Раз не от чего отталкиваться, нет и формы для облечения. Нет рук, нет города, нет зла. Сам я и мне подобные продолжаем творить форму, но вы её не видите, так как неоткуда взять её критерии. Я хотел вас «расширить», но все попытки приводили только к вашему разрушению, и я их бросил. Но вы, неожиданно для меня, коснулись ключа сами, своим путём: успокоились, всех простили.

— Почему вы рассказываете мне это всё? Вы же молчали раньше, как партизан, играли со мной… Чем я заслужил правду?

— Да ничем, — он улыбнулся. — Просто мы с вами больше не увидимся. А негоже отпускать вас таким же дурачком, каким пришли. Вы ведь уходите, так?

— А можно остаться?

— Конечно. Позвольте себе вернуться к форме, да хотя бы подумайте о зелёной обезьяне, и останетесь. Вы сможете с чистого листа создать город своей мечты, где дворы тихи, а дома уютны; населить его добросердечными, искренними людьми, они точно оценят ваши пьесы и музыку — да-да, вы воплотите все сокровенные мечты. Один шаг навстречу, шаг творения, и мы с вами встанем на одной ступени.

Туман уже подступил к нам вплотную. Я больше ничего не видел, кроме своих рук и лица Доктора.

Я не думал о зелёной обезьяне. Вообще ни о чём не думал, даже о собственных словах. Страх тюрьмы, депрессии или собственных глюков — всё это стало незначимо в сравнении с будущим одиночеством среди марионеток.

— Прощайте, «Доктор», — отозвался я, и тот пропал в тумане.

Зато появились голоса.

* * *

— Ну, доктор, это нобелевка, однозначно! — произнёс восхищённый женский голос.

— Жалко, конечно, что такой препарат — и потратили на преступника, — отозвался другой, мужской.

— Так и так надо на ком-то проводить испытания. А эксперимент — всегда риск, — ответил третий голос, тоже мужской. — Лучше рискнуть с преступником, не так ли?