Опасность тьмы

Ей казалось, что он сможет услышать гулкое биение ее сердца. Она как будто улавливала, как этот стук эхом отдается в огромной пустоте здания.

– Лиззи?

Она вспомнила, что, когда он стал преследовать ее первый раз, он заплакал. И теперь его голос снова смешивался со всхлипываниями, отчаянными и судорожными.

Она ждала. Прошло бесконечно долгое время, но внезапно он начал движение, только не от нее, в противоположную сторону склада, а прямо к ней. Через секунду он уже точно видел ее. На ней была белая рубашка. Он не мог ее не увидеть.

– Лиззи, – сказал он, на этот раз очень тихо. – Каково это?

Линси открыла рот, чтобы ответить, но потом изо всех сил прикусила губу.

– Быть мертвой, – сказал он. – Скажи мне. Каково это? Мне надо знать. Мне нужно представить тебя. Мертвой.

Линси сделала резкое движение от скамейки через весь склад в сторону яркого прямоугольника света. Она двигалась со стремительностью и точностью стрелы, но, когда она уже коснулась солнечного света, она поскользнулась на чем-то валявшемся на полу и упала.

Ударившись, она закричала. Громче, как ей казалось, кричать было невозможно.

Тридцать семь

Когда было плохо, только мысли могли помочь. Мысли могут унести тебя куда угодно.

Было жарко. Одежда липла к ее спине и шее, а волосы как будто постоянно были потными и сальными. От жары у всех кипели мозги. Она слышала, как остальные буянили, кричали, ругались, стучали по решеткам и визжали дни и ночи напролет. Как будто кипящую кастрюлю накрыли крышкой. Но она ничего этого не видела. Они держали ее отдельно, даже во время зарядки, хотя, когда она выходила, все об этом знали и начинали стучать по решеткам. Это было неприятно. Это ее пугало.

Она в одиночестве ела, читала, смотрела свой личный телевизор, выходила из камеры, ходила по коридору на встречу с мозгоправом, потом ходила обратно, и повсюду стояла плотная духота, ее можно было почувствовать и вдохнуть.

Но если она погружалась в свои мысли достаточно глубоко, ей удавалось убежать. Хотя бы ненадолго.

Море. Машина, несущаяся по широкому шоссе. Ее сад. Кира. Эти были самые лучшие. А когда было плохо, всегда появлялись другие. Она не признавалась себе, что ходила иногда и туда. Она держалась от этого подальше. Но она это делала. Обычно это было по ночам, когда начинался грохот, который проникал прямо в ее мозг, как будто кто-то забивал гвозди. Это были секретные путешествия украдкой, и они занимали много времени. Но, в конце концов, это всегда так было. Как только она там оказывалась, она плотно закрывала за собой двери и запирала их. Так что потом она не знала, что была там.

Но они были там, иногда все вместе, иногда поодиночке. Она переживала все это снова, шаг за шагом, с того самого момента, когда впервые видела их. Сначала все было быстро, она торопилась; а потом – совсем нет. Она записывала все, ее сознание было камерой. Она видела все. Она слышала все. У нее были фотографии их лиц, фотографии крупным планом. Она слышала записи их голосов. Каждого слова, которое они произносили. Мальчик в свитере. Мальчик со спортивной сумкой. Девочка на велосипеде. Девочка с сумкой из магазина. Мальчик на скутере. Та, с мороженым. Каждое лицо. Каждое слово. Каждая деталь. Каждая миля каждого путешествия, каждая остановка. Все, до последнего. Иногда она оставалась совсем ненадолго, наносила совсем короткий визит, а потом быстро уходила, запирая за собой дверь, и тогда она даже не знала, что вообще уходила, не говоря уже о том, куда. А в других случаях, когда она чувствовала себя в безопасности или когда было совсем плохо, она оставалась надолго.

Но докторша этого не знала. Иногда она спрашивала, но Эдди никогда не говорила.

Это место было словно печка. Грохот не останавливался. Когда приносили еду, она была горячей, и приходилось дать ей остыть, прежде чем есть. То же самое с кофе, то же самое с чаем. Приносили мороженое, но оно успевало превратиться в липкую желтую лужу. Приносили салат, но зеленые листья были влажными, а помидоры – чуть теплыми.

Однажды она запустила едой в стену. Они забрали у нее телевизор. Но ее это мало волновало. Она могла думать. У нее всегда были собственные мысли и собственные картинки. Лучше, чем их. Гораздо, гораздо лучше.

Тридцать восемь