— Почто?
— Ты откусишь его. Своим ножом отрежешь. Топором острым отрубишь.
— Брось. Не буду я такого делать. Только помою его.
— Так помой, когда Киртель не спит, если хочешь, чтобы я чистым был.
— Тебе понравится, обещаю. Будет тебе сладко, так тепло и влажно! Хорошо тебе будет.
Но когда я вынимал его, она восклицала:
— Ну и что мы с ним будем делать?
— Мыть его, ты же сказала!
— Нет-нет-нет, помыть, и только — этого мало будет! Кто так испачкал эту крошечку?!
Я убирал его, этот огрызок, лоскуток, которого стыдился.
А она помечется, помечется по комнате, потом присядет, и лицо у нее — как последние алые угли в печке, где огонь догорел.
— Вечно тебя здесь держать буду, что ли? — говорила она. — Сколько лет и зим пройдет, пока польза от тебя случится! А обходишься ты дорого. Ешь-то как свинья! Надо бы немедля приготовить тебя и насладиться, пока ты нежный еще.
Тут обидно мне становилось, глупому. Не понимал я, о чем она толкует.
— Я все могу делать, что моя сестра делает, если выпустишь меня из клетки. А дрова я рублю куда лучше ее!
— Дрова он рубит! — отвечала она с отвращением. — Будто мне лесоруб нужен!
К двери пойдет, из стенки топор выдернет, острие мозолистым пальцем испробует… И так задумчиво глянет на меня, что не по себе становится.
Порой он гладит меня да приговаривает: «Мой Ганни, — говорит нежно так, с любовью, как матушка, — гузка моя, гусенок[35] мой, сладкий как яблочко, соленый как море». И мнится, что едины мы в тоске по матушке моей, по ее касаниям и голосу. Не могла она уйти навсегда, так ведь, раз так ясно я это чувство помню? Но чтобы вернуться к ней, столь многое поворотить придется, сделать небывшим! Все наши с Гриннаном скитания, все время, что провел я у ведьмы, да все время, что со второй нашей матушкой провел. Последняя ночь нашей первой матушки, настоящей нашей, корчи ее ужасные и стоны, батюшкины мольбы и Киртель, рыдавшая так, что ее пришлось увести, — все это тогда ночным кошмаром вмиг бы обернулось. Батюшка потряс бы меня, чтобы разбудить, и сказал, что младенчик на свет родился так же легко, как мы с Киртель в свое время. А матушка встала бы с постели с младенчиком, все мы поднялись бы в первое его утро и жили-поживали.
Глубокая ночь. Изо всех сил стараюсь я стать невидимкой, чтоб ни звука от меня, ни шороха, но пыхтит пылетуха:
— Не спит он.
— Спит, конечно! Послушай, как дышит.