И вот в какой ситуации мы теперь оказались: наш мир представляет собой не что иное, как скопище выскобленных оболочек, цветных раковин, прибившихся к берегу, но мечтающих об океане, где их пустота станет абсолютной. Что же внутри этих раковин? Бездна, едва загущенная мыслью; бульон с щепоткой крахмала. Я вижу ее все чаще и отчетливее: серое ничто, клубами вырывающееся из ртов и ноздрей, сочащееся из пор, висящее копотью в воздухе. Люди тянутся друг к другу, суют пальцы в отверстия и касаются пустоты. Там ничего нет. Впрочем, не волнуйтесь, здесь тоже ничего нет: здешней пустоты тоже не касаются ничьи пальцы. Если здесь кто-то и испытывает смутную неудовлетворенность, она не успевает оформиться в зрелую мысль и испаряется бесследно. «Я подумал…» – но о чем? Забываешь, не успев подумать. Но что если мне все это привиделось; что если дело во мне? Нет, не я один мечтал о финале и стремился найти окончательный ответ на все вопросы; этому соблазну поддались многие. Я часто вспоминаю директрису Джойнс: та понимала эти соблазны лучше других. Но она понимала и кое-что еще: смерть – не конец. И чем больше мы кормим ее, тем прожорливее она становится. Ибо смерть двулика. С одной стороны она похожа на закрытую дверь. С другой – на открытую, ведущую в бесконечный коридор [55].
Пожалуй, то же можно сказать о любом стремлении. Но этого я не знать не могу; я теперь стремлюсь лишь к одному.
Моя карьера под угрозой, но мне все равно. Перо в моей руке пишет все медленнее… но я не считаю себя виноватым во всем. Я пришел к выводу, что о Специальной школе можно написать огромное количество томов и так и не исчерпать тему; что ни в одном из этих сочинений невозможно будет прийти к удовлетворительным выводам. Все, все они обречены погрязнуть в нерешительных иносказаниях и все более пространных недомолвках и в конце концов оборваться посреди страницы на половине фразы. По крайней мере, все мои попытки написать что-либо о Специальной школе закончились именно так, а ведь их было немало; это лишь одна из недавних. Я начинал описывать происходящее в школе сперва как милую эксцентричную клоунаду (случись мне встретить в ее стенах клоуна, я бы не удивился)… Затем попытался рассуждать холодно и логически… Я пробовал рассказывать о школе и на манер сказочника, представляя все увиденное мной как старую байку, которую я пересказываю завсегдатаям в местной таверне, а те уже знают ее наизусть и хором повторяют любимые строчки.
Однако манера моих описаний, несмотря на многообещающее начало, эффектные метафоры и значительные усилия с моей стороны, становилась все лаконичнее и в итоге настолько обеднела и упростилась, что стала напоминать обглоданную кость (а я, между прочим, склонен изъясняться цветисто и, пожалуй, даже чрезмерно; как всякий добрый буржуа, которым меня воспитали, я верю, что мягких подушек на кровати не может быть слишком много, как и эпитетов в тексте). В конце концов речь моя истончилась как след одинокого путника в Сахаре, заканчивающийся небольшим углублением в барханах и, возможно, обрывками выбеленной солнцем ткани; от нее остались пузырьки на поверхности зыбучих песков, дощечка – некогда часть борта пиратского судна, а ныне плавающая в кишащих акулами водах. И я бы не советовал читать эти строки никому из тех, чья душа пока не отдана Создателю.
Я никогда – во всяком случае, никогда прежде – не страдал нездоровой тягой ко всему потустороннему, но склонен все-таки полагать, что мои сочинения пали жертвой самого предмета моих исследований, а моя никчемность как автора здесь, возможно, и ни при чем. Вся деятельность и быт Специальной школы вращаются вокруг неразрешимой загадки смерти (которая в то же время и простейший факт жизни, не оставляющий нам никаких шансов). И сколько бы мы о ней ни говорили, все наши слова будут поглощены ее белизной и звенящим молчанием. Все наши попытки расчертить, измерить, документировать и классифицировать смерть проливают свет лишь на деятельность тех, кто населяет ее периферию, а сам феномен уползает все глубже в свою нору. Надо отдать должное директрисе, которая не только признает данное обстоятельство, но описывает его как чрезвычайно счастливое, ибо смерть, по ее мнению, является неисчерпаемым источником, прозрачным и холодным, из которого она, я и каждый человек на этой Земле пьем беспрестанно, пока наконец не окунаемся с головой в колодец забвения и не прекращаем существовать.
Лишь эта оглушительная белизна и больше ничего видится мне теперь в каждой схеме, модели, формуле и странице из учебника, напечатанной под эгидой Специальной школы, о чем свидетельствует изображенная вверху страницы эмблема (открытый рот). Хотя поначалу меня привлекали чернильные отметки на бумаге – данные, примечания, ссылки, сноски, диаграммы и иллюстрации, – постепенно мое внимание переключилось на белое пространство листа, которым пронизаны все строчки; мне стало казаться, что оно разбухает и накатывает с полей, расталкивает слова и поглощает их; присутствует оно и в самих символах, из которых слова состоят – молочная кислота, способная разъесть их все. Одного взгляда на любой из материалов, опубликованных Специальной школой, достаточно, чтобы ощутить эту пустоту, проникающую в мозг прямо по оптическому нерву. Эффект постепенно распространился и на другие тексты; теперь я воспринимаю каждую страницу как изначально белую и в идеале пустую; если ее и загрязняют несколько несущественных слов, которые я равнодушно пробегаю глазами, то это воспринимается как случайность. Иногда мне кажется, что написанное на странице находится в процессе стирания, хотя процесс этот пока не завершен, а от некогда законченного текста остались лишь обрывки, на основе которых делать выводы о сколько-нибудь весомом содержании бессмысленно, поскольку их тоже вскоре поглотит бездна, представляющая собой нечто гораздо более интересное, чем любые слова. Эта бездна манит нас в саму утробу и сердце мира и являет собой ответ на все вопросы, который удовлетворит ваше любопытство всецело, как неспособен ни один другой ответ, полученный вами в течение жизни. Видите, даже фразы, подобные только что написанным, чудовищно переполненные смыслом, теперь кажутся мне бессмысленными. Признаюсь, я стал замечать в себе безудержное стремление увидеть их стертыми и превратившимися в одинаковые чистые листы бумаги, что и является их предначертанным концом. Я роняю взгляд на страницу, покрытую сложным узором из чисел, дат и сложноподчиненных предложений с несколькими придаточными – всем тем, что приводит живых в такой восторг, – и вижу накатывающую волну белизны, смывающую чернила, и счастлив от этого, и даже рад помочь, лихорадочно орудуя ластиком.
Письма мертвым писателям, № 15
Любезная Джейн!
Поначалу наше театральное представление грозило обернуться очередным разочарованием, ведь несмотря на то, что я разослала во все газеты письма с уверениями, что дороги снова доступны, а мосты через ручей крепки и надежны, явился лишь один репортер – тот самый Картрайт, что уже много недель околачивался в школе. Кроме него, пришел всего один попечитель, один потенциальный спонсор, которого я обхаживала месяцами, и наш любезный вездесущий доктор Бид, хоть его и не приглашали. Однако меня не отпугнула столь малочисленная публика, и я вышла к гостям, не выказывая досады. План экскурсии составили загодя; на каждом шагу нас ожидало нечто познавательное. Детей мы выдрессировали, и те исполняли свою роль по малейшему сигналу. Я продумала все до последней мелочи – во всяком случае, так мне казалось. Ибо во время представления случилось нечто из ряда вон выходящее, что я никак не могла предвидеть.
Сдается мне, что после сегодняшнего слава о Специальной школе разнесется по всей стране, а то и миру. Вскоре каждый житель Земли будет читать обо мне в газетах. Я могла бы сэкономить чернила и просто приложить к письму газетную вырезку, но очень уж хочется рассказать о случившемся своими словами.
Надеясь, что еще несколько представителей прессы, пусть с опозданием, но все-таки прибудут, я не веду нашу маленькую группу сразу в актовый зал. Выдав гостям зонтики, я устраиваю экскурсию по территории. Мы дважды останавливаемся и смотрим, как старшие ученики занимаются гимнастикой на свежем воздухе. Они промокли под дождем, но выглядят здоровыми, как принято говорить, «щечки-яблочки», и я надеюсь, что репортер именно так и напишет в газете. Затем я провожаю гостей в ротонду с высоким потолком из цветных стекол, выложенных в подобие мозаики, изображающей розу ветров. Комната почему-то кажется мне изменившейся, вероятно, потому, что я смотрю на нее глазами гостей. По серому небу пролетает стая ворон. Возможно, дело в дефектах стекла, или же что-то не так с воронами: они то появляются, то исчезают, их траектория прерывается, как пунктирная линия. Потом они начинают лететь азбукой Морзе: точка-тире, точка-точка-тире. Стеклянный потолок – единственный источник света в ротонде; прохладный прозрачный свет падает на объект, стоящий посреди комнаты на полу.
– Джентльмены, позвольте представить: Древо Познания.
Вороны заходят на посадку и с глухим стуком приземляются на крышу. Их лапки отпечатываются на стекле, словно мгновенная татуировка.
Один из гостей приближается к дереву. Картрайт восклицает:
– Оно же из бумаги! Какого дьявола? – И верно, дерево сделано из бумаги, и не просто бумаги, а листов с печатным текстом, вырванных из книг и скомканных, измельченных, превращенных в кашицу, так что видны лишь части слов и отдельные буквы, соединенные беспорядочно, криво и накладывающиеся друг на друга.
– Из пережеванной бумаги, – уточняю я и с удовлетворением смотрю на дерево. Остальные разглядывают его с недоумением.
– А под бумагой…
– Под бумагой – вы совершенно правы – настоящее дерево, некогда живое, но ныне засохшее и покрытое своего рода второй кожей, второй корой из бумаги. Собственно, после смерти деревья бумагой и становятся.
– Не с этим ли деревом связан тот старый скандал? – спрашивает репортер.
Смотрите-ка, он навел справки! Прежде чем ответить, я оправляю юбки.
ebooksa