Путь избавления. Школа странных детей

С правой стороны сцены, где в темноте проступают очертания каких-то таинственных предметов, раздается возня. Входит джентльмен в сопровождении испуганной ученицы, старающейся преградить ему путь. Он одет в нарядный костюм, но весь покрыт какой-то слизью и рассеянно пытается ее счистить.

Из-за кулис появляются Трагедия и Комедия.

– Антракт! – объявляют они хором, и занавес закрывается.

По сценарию в этот момент мы должны были запустить в воздух Небесное Легкое – так я назвала наш огромный воздушный шар, – но по несчастливому стечению обстоятельств наши гости лишились возможности лицезреть эту картину.

Когда репортер возвращается в зал (видимо, он выходил курить на улицу), на сцену снова выходят Трагедия и Комедия и возобновляют диалог. Они больше не поют, а произносят свои строки четко, насколько это возможно, так как оба теперь заикаются.

А теперь, милая Джейн, попробуйте ответить на вопрос: в ходе спектакля о заикающихся учениках заикающиеся актеры говорят голосами других (усопших) актеров, которые, по сценарию, должны заикаться. К чему это приведет?

Верно. Покойные актеры, начав заикаться по сценарию, откроют свои глотки для других призраков.

А если представить, что другие призраки тоже начнут заикаться?

А если…

Кажется, зрители в зале почуяли опасность еще раньше меня. Думаете, я нарочно открыла эту «черную дыру» на глазах у репортера, будущего спонсора и попечителя? Не настолько я беспечна, нет.

Я наблюдаю за репортером. Я знаю, что далее по сценарию Минкс, играющий Трагедию, должен произнести слово «Шахерезада», так как я сама писала для него эти строки (что касается меня, я никогда не стала бы произносить слово «Шахерезада» в отсутствие стороннего наблюдателя). Но ему это не удается. У него с усилием вырывается «ш», палатально-альвеолярный шипящий фрикатив, в произнесении которого голосовые связки не участвуют, а после четвертной паузы – еще один «ш», столь же натужный; далее следует пауза еще короче и снова тот же звук. Сперва это звучит как призыв соблюдать тишину – «ш-ш-ш», но потом начинает напоминать неестественно быстрый механический стрекот.

С первой остановкой – паузой – заминкой – репортер приподнимается на кресле. Я слежу за его взглядом и вижу Минкса, чей рот сжимается и расширяется, как зрачок, но не потому, что Минкс закрывает рот, а потому, что мир вокруг начинает сокращаться и стягиваться, проваливаясь в воронку, которую он (Минкс) в нем проделал, подобно тому, как вода уходит в слив.

Происходящее приводит меня скорее в восторг, чем в испуг; я много раз размышляла о возможности бесконечного отката назад, к «мертвым мертвых», но никогда воочию не становилась свидетелем того, как это происходит. Наблюдать за воздействием воронки на ткань сущего – невиданная привилегия, и я невольно поворачиваюсь к репортеру с горящими глазами, желая разделить восхищение происходящим на наших глазах феноменом с тем, кто, несомненно, сможет оценить уникальность ситуации, в которой мы очутились. Но его лицо выражает не радостное изумление, а что-то другое, мне непонятное. Впрочем, я быстро забываю о репортере и вновь обращаюсь к сцене. Мальчик сморщивается и съеживается: его засасывает в собственный рот. Слишком поздно я понимаю, каким странным, должно быть, видится это зрелище тому, кто не привык лицезреть подобное (хотя для нас в нем нет ничего необычного); поспешно вскочив, я бегу исправлять ситуацию. Но не успеваю даже приблизиться к сцене, как случается неизбежное: Минкс проваливается в собственный рот; в ту же дыру утягивает и Апшоу (ее призрак, отступив от сценария, невпопад повторяет: «дама в длинном красном шарфе»); декорации сползают к краю сцены, свет меркнет. Сквозь шум еще слышно, как мертвые призывают мертвых, а те призывают мертвых мертвых, и каждый последующий голос звучит все тише, но вступает четко в свое время, с равными интервалами, словно срабатывает часовой механизм.

Кто-то хватает меня за руку.

– Мадам, сделайте что-нибудь! – кричит попечитель. – Вы уже потеряли двоих!

– А что, по-вашему, я должна сделать? – спокойно спрашиваю я. Попечитель багровеет, и я пускаюсь в объяснения, отдавая себе отчет в том, что репортер записывает каждое мое слово. – Моя задача – предоставить мертвым возможность заговорить, а не заставить их замолчать. Вот чему я обучена. Если Минкс не закроет рот – а поскольку он мертв, в данный момент это никак не получится, – нам остается лишь ждать и надеяться. Тут возможны два исхода: или желание говорить у мертвых пропадет, или вереница призраков окажется конечной. Вы уже слышали Демосфена? Нет? Значит, до конца еще далеко. Если же выяснится, что воронка ведет в бесконечную пропасть (а это не так), то всех нас затянет в нее в кратчайшие сроки.

– Но… но это возмутительно! Я требую, чтобы вы предприняли хоть что-нибудь! – Попечитель делает шаг к сцене, но замирает на полпути. Он ничего не может сделать; не нырять же ему в воронку!

– Можно, например, поаплодировать, – спокойно замечаю я. – Возможно, так мы убедим мертвых, что представление окончено, те остановятся и придут за букетами и любовными записочками от зрителей. – Попечитель возмущен. Наверное, думает, что я издеваюсь над ним, однако стоит мне начать аплодировать, как он делает то же самое. Потенциальный спонсор присоединяется к овации, а минуту спустя и репортер откладывает в сторону блокнот и начинает хлопать. Мы аплодируем, а мебель тем временем начинает съеживаться и сползать к краю воронки; завязки, на которых задник крепится к стене, развязываются, и холст сворачивается, а затем проваливается в дыру. Когда задник улетает, я вижу за ним ребенка, девочку; та висит на столбе, обхватив его руками и ногами; косички развеваются, их утягивает в дыру. Дверь в актовый зал распахивается, и в помещение врывается вихрь сухих листьев; один из них приклеивается к шее попечителя, затем отклеивается и летит к сцене. Его проглатывает открытый рот. Мои волосы развеваются, шпильки летят к сцене, как дротики. Мир сыпется сквозь себя, словно песок в отверстие в песочных часах. Я же испытываю торжество и ничего не могу с собой поделать: такое случается раз в тысячу лет, и какая же удача, что репортер оказался здесь, чтобы засвидетельствовать уникальное зрелище!

Потом голос вдруг умолкает. Стихает ветер, и предметы замирают. Мои волосы больше не развеваются, и привычным жестом я подкалываю их оставшимися шпильками. После недолгих колебаний попечитель бросается к сцене; за ним следуют остальные. Глядя, как они осматривают пол, декорации, занавес, девочку, отцепившуюся от столба, я едва не начинаю смеяться: неужто они решили, что я инсценировала случившееся с помощью нарисованных декораций и световых эффектов? Пригладив волосы, я присоединяюсь к ним.

– Где дети? – спрашивает доктор Бид.