Четыре после полуночи

22
18
20
22
24
26
28
30

Поп знал, что он может спросить: «Имею я честь говорить с мисс Дир или с миссис Веррилл?» Вежливо, корректно. Но, уже имея дело с этими мешками костей, Поп знал, что Сестра-Вонючка, открывшая дверь, ничем не выразит своего неудовольствия, однако на сделке он потеряет никак не меньше тысячи долларов. Они очень гордились своими экзотическими мужскими именами и проявляли большую благосклонность к тому, кто пытался произнести их правильно, чем к трусу, избирающему более легкий путь.

Поэтому, мысленно помолившись Господу, дабы тот не дал языку подвести его. Поп с головой бросился в омут: «Вы Элиусиппус или Мелиусиппус?» Выражение его лица однозначно говорило о том, что ему все одно: Элиусиппус и Мелиусиппус или Джоан и Кейт.

– Мелиусиппус, мистер Меррилл. – Столь быстрый переход от «Меррилла» к «мистеру Мерриллу» совсем убедил Попа, что все пройдет гладко. – Не соблаговолите войти?

– Премного вам благодарен. – И Поп вошел в мрачные глубины особняка Диров.

– О Боже! – вырвалось у Элиусиппус Дир, когда полароидная фотография начала проявляться.

– Какой же он страшный! – добавила Мелиусиппус Веррилл с нескрываемыми отвращением и страхом.

Пес становился все ужаснее. Поп не мог этого не признать. Заметил он и кое-что еще: время в полароидном мире ускорило свой ход.

Поп усадил Сестер-Вонючек на софе для демонстрационного снимка. Яркая вспышка на мгновение осветила комнату, превратив ее в связующее звено между миром живых и миром мертвых, в последнем из которых существовали два этих реликта.

Только на фотографии, выползшей из щели, проявилось изображение не Сестер-Вонючек, застывших бок о бок на софе, а черного пса, полностью повернувшегося мордой к камере и невидимому фотографу, который продолжал снимать это чудовище. Теперь уже все зубы попали в кадр, пес чуть наклонил голову. «И будет пригибать еще ниже во время прыжка, – подумал Поп, – преследуя две цели: прикрыть уязвимое место на шее и занять наилучшую позицию для того, чтобы безошибочно вгрызться в жертву и вырвать из нее основательный клок плоти и костей».

– Как это ужасно! – Элиусиппус поднесла мумифицированную руку к своему горлу.

– До неприличия! – эхом откликнулась Мелиусиппус, зажигая новую сигарету от окурка: рука ее так дрожала, что она едва не прижгла уголок рта.

– И абсолютно НЕ-ОБЪ-ЯС-НИ-МО! – торжествующе добавил Поп, думая: «Жаль, что тебя здесь нет, Маккарти, говнюк ты эдакий. А так хочется, чтобы был! Вот две дамы, которые много чего повидали, не думают, что эта камера – жалкая подделка».

– Она показывает то, что уже случилось? – прошептала Мелиусиппус.

– Или то, что должно случиться? – спросила Элиусиппус тем же благоговейным шепотом.

– Не знаю, – ответил Поп. – Наверняка я могу сказать только одно: мне довелось много чего повидать, но такое я вижу впервые.

– Меня это не удивляет! – воскликнула Элиусиппус.

– Меня тоже! – не отстала от нее Мелиусиппус.

Поп чувствовал, что разговор вот-вот зайдет о цене, а это вопрос деликатный для всех, особенно для Сестер-Вонючек. Когда дело доходило до торговли, они требовали чрезвычайно нежного обхождения, словно две девственницы (впрочем, Поп полагал, что по крайней мере одна в таком состоянии и пребывала). Он уже собирался произнести ключевые слова: «У меня и в мыслях не было продать вам эту камеру, но…» (трюк, конечно, старый как мир, но всегда срабатывающий со Спятившими. Им нравилось слышать такие слова, как маленьким детям нравится слушать одни и те же сказки). Но не успел, так как заговорила Элиусиппус:

– Я, конечно, не могу выражать мнение моей сестры, мистер Меррилл, но мне будет как-то не по себе, если вы… – пауза, – будете показывать нам то, что привезли с собой, предварительно не убрав с наших глаз эту камеру… или как там называется эта жуткая штука. Если вас не затруднит, унесите ее обратно в машину.

– Абсолютно с тобой согласна. – Мелиусиппус затушила наполовину выкуренную сигарету в пепельнице, напоминающей рыбу.