Травница позволила себе глубокий вздох, не без гордости оценивая как успех эту натянутую, звенящую тишину. Можно не сомневаться: сейчас вымолвить хоть один звук не смеет никто. Даже, наверное, сам бес… У слез есть сила. Жутковатая и печальная — ведь они никого не вернут, даже разорвав душу в клочья.
— Многое вершится именем беса, — нараспев выговорила Ула, вскрывая нарыв тишины. — А только смерть вошла в наш двор непрошенная, неурочная… Седок бесова коня лежит без памяти и выживет ли, не ведаю. Ученик хэша попал под копыта, голова у него разбита, он не дышит. Ваш, говорите, конь? Тогда и вина в смерти ваша.
На улице охнули. По дубовой древесине ещё раз прошла волна искажения — и пропала, снова делая ворота обычными.
— Смерти не было, — бархат голоса не смог спрятать натянутость сомнений, дрожь напряжения. — Не было… я бы заметил кровь на траве.
Новоявленный бес осёкся: определённо, он знал, что на траву натекло предостаточно крови с порезанной щеки Шельмы. И тело на траве неподвижное — это за воротами тоже знали… Отчего есть такая уверенность, Ула не могла объяснить, но сейчас она именно знала — и верила в своё неожиданное знание.
— Всякому бесу надобно поставить имя виновного в смертный список, надо заручиться поддержкой золотого ноба, чтобы законно дать ход приговору, — Ула выждала и заголосила опять, напоминая городу о случившемся: — Убили-и… да безвременно, да безвинно, да…
— Нет! — рявкнул голос, теперь совсем не бархатный, дрожащий.
— Именем беса пустили на двор яростного коня, — с привизгом, высоко и тонко, обвинила Ула, не смущаясь того, что выкрикивает прямую ложь. — Двоих он смял, двоих! Все мы видели, все мы скорби полны.
За спиной Улы бесновался и хрипел алый конь, будто подтверждая обвинение. Он снова метался, не подпуская ни конюхов, ни слуг… И казалось — вот-вот он впрямь кому-то разобьёт голову.
— Н-нет, — голос по ту сторону ворот сошёл в настороженный шёпот.
Каждому ведомо: Рэкст способен одолеть любого. Но приговор на момент казни даже он всегда имел при себе — заполненный. А сейчас по ту сторону ворот вовсе не знаменитый багряный бес, и сила самозванца непонятна. К тому же он, в свою очередь, не ведает имени Шельмы, которого Ула объявила убитым!
— Убили, — тихо, отчаянно выдохнула Ула.
— Не чую, — усомнились по ту сторону ворот.
Травница закрыла глаза, возвращаясь всей израненной душой в худший день жизни, когда хоронила родного сына. Маленького, ему не было и семи… И умер он по весне, и все в Заводи сказали: от болезни. А она — мать и травница — знала дважды надёжно, что сыночек не просто так перестал дышать, что бывшая подруга, забрав любимого, нанесла и худший удар. И, что ещё больнее, для мести душа Улы оказалась не годна, с рождения она такая… Даже лопаясь от боли, не способна вложить силу в проклятие. Ничтожна она в чёрном слове — душа лекаря. Кровоточащая и израненная. Поникшая, как подрезанный колос. Опустевшая, как разрушенное гнездо…
Слезинки сбегали по щеке, и казалось — жадная трава их ловит, тянется, впитывает — и ощущает горечь, способную прожечь камень.
— Невозможно, — прошептали за воротами, но по голосу было понятно, что в худшее уже всерьёз верят.
— Откройте ворота, пусть видят наше горе, — строго велела Ула. — Но войти во двор я не позволю. По воротам идёт черта, для беса неодолимая. Я не приглашу в дом убийцу.
Все в мире знают: бесу никакая черта не помеха, перешагнёт и не поморщится… и всё же по неведомым причинам бессмерть не войдёт в чужой дом, если хозяин заступит дорогу и будет стоять до конца. Правда, надо быть нобом, и сильной крови… лучше всего золотым или белым. И стоять надо за правду!
Ула стояла у ворот, и ей было совершенно безразлично сейчас, кем надо быть, как надлежит стоять и за какую такую правду.
За спиной — дом Лофра. И деточки… его ученики. Начинающие людоеды, дубины, воры… как он звал их? А как бы ни звал, всегда с болью и теплотой. У Лофра душа большая, и вся она кровоточит. Много в той душе боли, иначе не получится отдать себя ученикам, которые порой и оценить дар не в состоянии. Но разве высшие дары подлежат оценке?
ebooksa