Если б не Алексашка. Потому что у Алеськи теперь есть свой Старый Коптящий Чух-Чух. Он бегает по свистку-дудочке. И она пришла сравнить его с Большим Чух-Чухом, может быть, показать, познакомить их друг с другом.
Ребята остались галдеть там, на ручье, прыгать в воду с тарзанки (они уже прилично обрызгали Алеську, и ей пришлось оставить платье сушиться на берегу), а она пришла сюда поглядеть на паровоз. Ей, конечно, здорово влетит за то, что она самовольно ушла из школы, но ведь она когда-нибудь должна была прийти сюда и посмотреть на Большой Коптящий Чух-Чух. Сбоку, на борту паровоза, белой краской был выведен номер. На красных колесах, словно огромные усталые руки, замерли мощные шатуны, когда-то вращавшие эти колеса. В пору, когда Чух-Чух, коптя дымом и с шипящим свистом выпуская пар, еще бегал между небольшими зелеными станциями и тогда на нем еще можно было прокатиться.
— Привет, Старый Коптящий Чух, — произнесла Алеська.
Паровоз продолжал блестеть на солнце, но Алеське показалось, что она услышала где-то в тайной глубине старика паровоза тихий гул.
— Что ты говоришь? А, ты тоже здороваешься… И я очень рада встрече.
А у меня что есть… — Алеська подняла свой свисток. — Смотри, вот такой же Чух, такой же, как и ты. Только маленький.
Алеська поднесла свисток к губам и сильно дунула в него. Раздался свист, маленький паровозик побежал по своим крохотным рельсам.
— Ну как? — сказала Алеська. — Тебе он нравится? Мне тоже нравится.
Хочешь еще послушать?
Алеська дунула снова. Паровозик и в этот раз разбежался и ударился в резиновый тупичок.
— Мне его подарил мой друг. Он его сделал сам. Знаешь, мне кажется, вы с ним знакомы. Да, точно, Чух, его зовут Алексашка. И зря они все над ним смеются. Он очень хороший. И очень добрый. Что ты говоришь?
Тот, кто подкрадывался к Алеське сзади, был бесшумен, и его выдала лишь сильно удлинившаяся тень. Он видел со спины чудесную кудрявую девочку в купальнике и слышал, что она с кем-то говорила. Он ждал, находясь в своем укрытии, смотрел на ее гладкую кожу, на острые плечики, спину, совсем еще детскую, с выступающими косточками; она повернулась вполоборота, и он увидел уже начавшую формироваться грудь и васильковые глаза. Он ждал и слушал, пока не понял, что девочка беседует с паровозом. Она снова повернулась к нему спиной, и он смотрел на ее нежные ягодицы, смотрел на выемку, куда уходил купальник, и думал, что это все еще нежное и непорочное, как сорванный ранним утром цветок.
Или… апельсин.
Девочка беседовала с паровозом.
Он услышал губительный и беспощадный стук вагонных колес, ему стало снова мучительно тревожно. Апельсин разрезается, нежная гладкая кожа, бархат под его пальцами, который бы он сначала гладил, дышал им, а потом чуть-чуть надавил бы и увидел в васильковых глазах удивление, возможно, еще не страх, но уже озадаченность, а он бы нажал еще и чуть переместил пальцы, и на нежной коже остались бы следы, и тогда бы он нажал еще сильнее, потому что апельсин разрезается, и она бы закричала, такая доверчивая и беззащитная, и эта последняя мольба надежды в васильковых глазах… И он бы уже не смог остановиться. Апельсин разрезается, и это спасает его от увядания и, значит, от смерти. От непрекращающегося стука вагонных колес. От этой безжалостной мясорубки, звучащей в его голове…
Тень надвинулась со спины.
…Об этом говорили все соседи во дворе. Об этом говорили в школе, и об этом говорил папа. В один из вечеров папа взял ее за руку и повел на кухню.
Она сначала ухмылялась, но Наталка сказала, что это очень серьезно и здесь нет ничего смешного. А папа был такой забавный и такой серьезный, и мама ему поддакивала. И, видя, что Алеська все ухмыляется, папа сказал то, чего никогда не говорил прежде:
— Здесь нет ничего смешного, Алеська. Он уже убил нескольких маленьких девочек. Понимаешь меня, дочка? Он их убил.
— Как убил? — произнесла Алеська упавшим голосом.