Это было тоже неслыханным нарушением лагерных законов. Зеки недобро загудели, у некоторых даже появились ножи и заточки. Чем бы закончился первый день Скифа на зоне, трудно предвидеть, если бы Ворон властно не произнес:
– Цьщ, я сказал!.. Здесь будут его нары, и амба!
Ворона сразу потянуло к новичку. Было в нем нечто такое, что поначалу Ворон никак не мог определить для себя. Потом-то он понял, в чем дело. Его, проведшего почти всю свою жизнь по тюрьмам, привлекло нравственное здоровье Скифа, которого днем с огнем не сыщешь среди лагерной братвы, да и на воле оно ныне – редкость. Им сполна обладали доходяги интеллигенты на довоенном сталинском "Дальстрое", его незабвенный комдив, побратимы – фронтовые разведчики. Ворон по жизненному опыту знал, что таких людей можно убить, но нельзя поставить на колени. Самой природой, генной памятью их предков, не дано им было ловчить и предавать, а на войне кровь врагов, ими пролитая, не пропитывала необратимым злом их души.
Много между Скифом и старым Вороном за три года в зимние метельные ночи было переговорено, передумано о нелепой их стране и такой паскудной жизни в ней, много чифиря было выпито ими. Между тем день ото дня Ворон таял, как восковая свечка.
Скифа вертухаи сразу определили на лесосеку.
И Ворон, чтобы больше бывать на свежем воздухе, с согласия лагерных авторитетов тоже напросился на лесоповал костровым. Он боялся признаться себе, что свой последний час он хочет встретить рядом со Скифом.
Ворон знал: для зоны Скиф – чужой, зеки никогда не смирятся с его офицерским гонором. Они уже пытались устроить ему правеж, но Скиф каждый раз размазывал их по стенам барака, и на время они затухали. Сказывалось также и его слово – слово пахана.
Но он знал, что после его смерти, рано или поздно, на голову Скифа упадет сосна или зарежут его в бараке ночью сонного. А тут еще Барон стукнул Ворону, что с воли перехватили маляву, адресованную сидевшим в зоне московским отморозкам. В Москве какие-то понтовые с большими бабками очень не хотят, чтобы Скиф когда-нибудь вышел на волю. Слух о близкой амнистии афганцам от новой власти Ворона не успокоил.
– Амнистия амнистией, будет она или нет, – сказал он Скифу. – А на всякий случай, как откинуться с зоны, продумать тебе надо бы.
– Уже продумал, – ответил тот. – Откинемся вместе, батя.
– Я и так скоро откинусь от всех вертухаев, – усмехнулся он и подумал про, себя: "Был бы у меня такой сын, как Скиф, и помирать, глядишь, легче было бы…"
Но Скиф слов на ветер не бросал. Через несколько дней, когда совсем стало худо старому и кровь у него хлынула горлом, из сплошного снегопада, словно призрак, появился над лесосекой грохочущий вертолет и сел рядом с полыхающим кострищем. Из вертолета выскочил Скиф, схватил Ворона, как куль, и посадил его в кресло второго пилота.
Через час лета над тайгой Скиф мастерски посадил вертушку в буреломы на берегу незастывшей реки, у зимовья рядом с приткнутой к берегу моторной лодкой, которую высмотрел опытным взглядом сверху.
В зимовье никого живого не было. Скиф нашел в схороне под застрехой продукты, соль и спички. Убедившись, что бак моторки заправлен под завязку и есть еще запасная канистра бензина, он положил в схорон деньги, что было, с точки зрения Ворона, неслыханным святотатством.
За ночь, в сплошной шуге, они доплыли на моторке до стойбища оленных хантов. Ханты беглых зеков, как правило, не выдают. Кантовались они здесь вдвоем до середины зимы, пока Скиф не заскучал от безделья…
Все еще не веря, что перед ним Скиф, за упокой которого он на всякий случай свечку в церкви ставил и панихиду заказывал, Ворон глухо произнес:
– Многое уже с того часа, как ты меня, доходягу чахоточного, с кичи сдернул, в нашей жизни наперекосяк пошло-поехало. Ты когда в Карабах отвалил на военные подвиги, я еще полгода у хантов в тайге клопа давил. Травами меня лесные люди отпаивали, медвежьим жиром. Окреп у якутов, не поверишь, даже на баб потянуло… А раз так – в Москву сразу намылился. Столкнулся с корешами старыми. У тех повязка по козлячьей линии имелась… Бидон с баксами и брюликами в лесу раскопал. Что положено волчарам ментовским пригоршней отстегнул. Они мне натурально ксиву выправили, а к моему лагерному делу маляву подшили, что я, мол, так и так, в тюремном лазарете от чахотки скопытился. Из Ухталага авторитеты знать дали, мол, вертухаи могилку моей фамилией подписали, еще и крест православный на ней поставили.
Белесоватые глаза старика замутились влагой. Он слепо смотрел перед собой, будто видел этот крест из сварной арматуры на своей могиле.
– В Москву-то я как раз к собачьей свадьбе поспел, когда партейные страну, как волки, на части рвали. Масть пошла, и лагерной голи, за муки наши тяжкие, перепало. Ток недолго музыка играла… Объявились крутые паханы, никто из нас их в глаза по лагерям не видел. Мы-то по мелочевке: заводик, фабричку, лесопилку там к рукам прибрать, а эти, навродь Косоротой, сразу – к нефтяной трубе присосались, к банкам да к власти продажной. Где это видано, итит их мать, чтобы министры с блатарями в одних саунах с телками оттягивались! Потому-то ныне у них лопатники из крокодиловой кожи баксами полны, а те министры их интерес, как цепные псы, блюдут. Так что Симе я хвост теперь прижать не могу. Вон его хаза на шахер-махере с нефтью повыше моей поднялась.
Скиф посмотрел на стеклянную стену, за которой просвечивали вычурные минареты.
ebooksa