Она умолкла.
Сердце Примы начало биться интенсивнее.
«Что? Что ты хотела сказать, дочка?! Я думаю „что“? Что Саша жива»?
Да? Это испугались произнести твои губы?»
Тишина делалась густой, почти осязаемой. И Прима решился.
— А ты как считаешь? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес он.
Что-то задрожало в этой повисшей тишине. Хрусталинки. Слезы. И… целый поток слез вырвался из глаз Наталии Смирновой. Плотины прорвало.
Прима получил свой приз.
— Она говорила, что это знак, — услышал Прима сквозь грудные рыдания.
— Эта рыба — знак. Бедная, глупая моя.
Прима слушал ее рыдания, чувствуя неприятный холодок в той самой ватной полости в районе желудка. Опаньки, как все повернулось!
«Она говорила, что это знак. Эта рыба — знак». Вот куда вынес Приму Алексашкин рисунок. Только главным было другое.
Вы думаете, что Саша…
Жива?
Ах ты, бедная Саша! Действительно ли тебя забрали с собой эти бешеные звери, выползшие из Тьмы, или…
Прима снова стоял у черты, невидимой черты темного, безумного круга.
Валентин Михайлович молча налил стакан воды, протянул его девушке.
— Ничего, дочка, ничего, — мягко сказал он.
Дальнейшее было делом техники.
Наталия Смирнова никогда не видела эту татуировку на теле Александры Афанасьевны Яковлевой. По крайней мере до тех пор, пока та была жива. Она о ней только слышала, при очень странных обстоятельствах, и видела расчерченную салфетку, на которой нетвердая рука Саши пыталась воспроизвести этот рисунок. И Наталия Смирнова действительно не знала, на чьем теле в тот страшный вечер опознания в морге ей пришлось увидеть эту так напугавшую ее диковинную рыбу, наколотую иглами по когда-то живой коже и раскрашенную в какие-то детские радужные цвета.