Тропа барса

Щелкнул замок, дверь за мной закрылась. Я шла и плакала. А что еще было делать?..

Прав был Философ. У людей есть только два мнения: одно — свое, другое — не правильное. Для лекарей в сумасшедшем доме эта истина была абсолютной.

Глава 34

Дальше… Дальше был коридор. Бесконечный коридор с желтыми стенами. Палаты на день закрывались, и больные слонялись вдоль коридора парами или поодиночке…

Одни разговаривали сами с собой, другие двигались молча, и взгляды их были пусты, как блеклое небо…

И мне вдруг стало казаться, что пройдет еще сколько-то времени, и я стану такой же, как эти тетки… Пускающей слюну, опустившейся, жирной скотинкой, живущей непонятно зачем и непонятно почему…

Сколько прошло времени — сутки? неделя? месяц? Я не знала. Мне кололи какие-то уколы, совершенно автоматически я ходила на обед и ужин… Те, у кого были родственники и кому приносили передачи, быстро, как на дрожжах, поправлялись: они даже не ели, они жрали, находя в еде единственную доступную им радость… А я вдруг отчетливо поняла: если не предпринять что-то, то я здесь погибну. Скоро.

А я очень хотела жить. И быть свободной.

Уколы отменили. Первое время санитарки бдительно следили за тем, чтобы я проглатывала прописанные мне пилюли, потом им это стало неинтересно. Я была дисциплинированной.

Доктор Вик, как его здесь все называли, вызывал меня на беседу дважды. Но под воздействием им же самим прописанных «витаминов» я была апатичной и вялой и по-видимому, совершенно его разочаровала. Естественно как пациент, ибо в другом качестве женщины для него не существовали. Судя по всему, поддержать «детородную функцию природы» он был просто не способен.

Но он всегда присутствовал на банном дне, в субботу; если мужики-санитары из других отделений слетались совсем за другим — к зиме в отделении стало прибавляться совсем молодых и вполне аппетитных девок-наркоманок, и санитары выбирали себе «ночных фей» за чифирек или «колеса», то доктор Вик просто присутствовал, разглядывая обнаженных и в большинстве своем некрасивых женщин, брезгливо опустив уголки рта: он еще и еще раз убеждался в женском не только моральном, но и вполне видимом физическом уродстве и еще раз видел полное подтверждение собственной теории… Как же… Ведь гений тот, кто первым заметит очевидное.

Катька Медвинская появилась в пятницу. Доктора Вика в тот день почему-то не было: то ли приболел, то ли что, и она не удостоилась высокой «уединенции» и консультации по поводу тяжкой бабской доли. Я же уже с неделю как положила бревно на прием пилюль: как только санитарка засыпала содержимое в рот, сглатывала заготовленную слюну, шла в умывальню и выплевывала все содержимое.

Впрочем, так делали почти все, как почти все, невзирая на степень шизанутости, твердо были убеждены во вреде приема «химии» и в том, что врачи — это враги и ничего хорошего от них ждать нельзя, но надо подчиняться, иначе не выпустят домой. Вот это и было общим с детдомом; все хотели домой, даже те, у кого этого дома не было никогда.

Катьку поместили в смотровую. Она озиралась по сторонам, с видом пай-девочки выслушала матерные наставления санитарки и поплелась по коридору. Увидела меня, вскрикнула:

— Глебова!

Я подняла на нее мутноватый взгляд, подкандыбала, шаркая изношенными здешними шлепанцами, словно во мне за эти недели накопилось столько химико-успокоительной дури, что передвигаться я могла только как жареный палтус, полуползком…

— Глебова… — Голос ее стал на полтона ниже, глаза — испуганные. — Ты чего?

— Не ори, — произнесла я тихо и внятно. — Иди рядом и слушай.

— Ага.

Я изобразила медленное узнавание, и мы, как две черепашки, зашуршали по коричневому, в разводах, линолеуму.