Шестерки Сатаны

— Давай совсем снимем халатик… — произнес я эдаким страстным шепотком.

— Сейчас тебе будет жа-арко…

Эухения лениво ворохнулась, приподнялась, и я выпростал ее из халата.

Конечно, совсем идеальной Венерой она уже лет тридцать как не была, да и до того, поди, в королевах красоты не ходила. Эти призы всякие там Соледад и Марселы Родригес брали. Но с лица, как говорится, не воду пить, хотя оно у нее, в общем и целом, и сейчас смотрелось неброско, но вполне симпатично. А все остальное, от шеи до пяток, было гладенькое, упругое и довольно пропорциональное, хотя и не без всяких там складочек-ямочек, особенно заметных на боках. Даже пузечко, которое было немного крупновато, смотрелось аппетитно и сверх меры не выпячивалось.

Эухения закинула за голову полноватые руки, показав мне чисто выбритые подмышки, ровненько вытянула ноги и, сверкая глазами, произнесла:

— По-моему, я еще похожа на женщину? А?

— Кокеточка ты моя, — проурчал я, приваливаясь к ней сбоку и припадая к влажным, пухловатым губам, и ощущая, как ее мягкие руки обнимают меня за спину, прижимая к упругому бюсту. А большое и тяжелое бедро Эухении ощутимо дрогнуло, потому что именно к нему прикоснулась крепкая и горячая хреновина, чей выход на авансцену был еще впереди.

Пока основные события разворачивались, так сказать, в верхней полусфере. Длинный и жадный поцелуй взасос, когда зубы поскрежетали о зубы, был прелюдией к озорной игре ртов и языков. Ухватив губами мой язык и втянув его в рот, Эухения нежно прижала его кончик зубками и пощекотала своим языком. Зубки у нее были, хоть и не свои, но вживленные в десну, поэтому я не боялся как-нибудь ненароком выхватить у нее изо рта вставную челюсть. И когда она отпустила наконец мой язык, я не стал его вытаскивать, а сам взялся ворочать им у нее во рту. То просовывал его ей за щеку, то поглаживал им н„бо, то играл с ее языком.

— У тебя сладкая помада, — прошептал я и лизнул ее нос. — И ты вся — сладкая, как торт… Не знаешь, с чего начать кушать — глаза разбегаются.

— А я знаю, с чего начать кушать тебя… — с бесстыднейшсй ухмылкой произнесла Эухения. — Сядь ко мне на грудь…

Это распоряжение я выполнил не сразу. Сначала я прикоснулся губами к ее переносью, потом — к ресничке правого глаза, после — к мочке уха, отягощенной здоровенной цыганской сережкой, затем — к подбородку, шее, обеим ключицам, проехал носом по ложбине, разделявшей груди, одновременно, покручивая сосочки то по часовой стрелке, то против… Лишь после этого я перебросил ногу через бюст Эухении и присел на нее верхом, упершись коленями в ее подмышки.

— Подложи мне под голову еще одну подушку… — попросила она, в то время как ее гибкие и хулиганистые пальчики уже потянулись к Главной толкушке. Я вытянул руку, достал подушку, просунул под голову приподнявшейся супергадалки, уже ощущая, как одна теплая ладошка подхватила и уложила на себя упругую лиловую головку, а другая плавными движениями поглаживает ее сверху…

— Погладь его моими грудками… — прошептала Эухения, сквозь тяжкие вздохи, хотя я постарался не усаживаться на нее всеми 90 килограммами, а стоять на коленях.

Это было здорово! Просунув ладони под влажные и горячие, увесистые и мягкие — никакого силикона! — половинки бюста, я приподнял их, несильно прижав с боков к напряженному и крепкому, как камень, прибору. А Эухения, ловко ухватив пенис двумя пальчиками, мягко подтянула его ко рту… Сначала высунула язычок и легонько лизнула самый краешек головки, потом сверху, там, где складочки, потом снизу, где ложбинка, а потом ее губы открылись, потянулись вперед и утянули головастика к себе в гости…

Н-да! Пожалуй, если б она в молодости не медициной занималась и не спасала от ран сверстников Дика Брауна во Вьетнаме, то вполне могла бы поконкурировать с Соледад и Марселой на их основной путанской работе. Может, и гадалкой не пришлось бы работать… Впрочем, кто ее знает, какие у нее были в жизни периоды? Может, и подрабатывать приходилось.

Язычок ее вертелся беспрестанно, лизал, гладил, щекотал какими-то пупырышками, прижимал к щекам, зубам, н„бу. Губы жадно причмокивали, колечком стискивали толкушку. Я как-то незаметно убрал руки от грудей Эухении и ухватился ими за изголовье кровати, а потом стал слегка покачиваться, совершая какое-то подобие трахальных движений. Эухения, не выпуская толкушку, подхватила себя под груди и значительно крепче, чем я, притиснула их к движущемуся туда-сюда струменту. Потом она стала интенсивно, даже безжалостно, пожалуй, тереть свои сиськи об толкушку, царапая их при этом предусмотрительно подстриженными ноготками, жадно сопеть и дышать. В теле ее ощутилось напряжение и легкая дрожь, на лбу появилась испарина, над переносьем обозначилась заштукатуренная было морщина… В принципе, если б она еще минутку удержалась, то и меня бы довела до кипения, потому что я уже начал учащать свои колебания и заметно резче пропихивал прибор между сисек.

Но она успела раньше. Я ощутил, как она яростно сдавила грудями толкушку и одновременно так вмяла в них свои собственные пальцы, как я бы лично ни за что не решился. Аж пятна остались, по-моему. Напряженно сжавшись, она затем несколько раз дернулась, выпустила изо рта мокрую от слюны головку, откинулась на подушку и, расслабленно уронив руки, испустила истомный вздох:

— О-о-о-о-х-х!

Воспользовавшись небольшим техническим тайм-аутом, вызванным эмоциональной расслабухой, которая напала на Эухению, я решил маленько остудить струмент, чтоб продолжить работу в нормальном режиме. Поэтому я отодвинулся назад и улегся набок, постаравшись при этом, чтоб толкушка не прижималась к партнерше.

Взяв Эухению за пухлый локоток, я осторожно и не спеша провел губами по влажной, солоноватой коже, до самого плеча, потом переехал к шее, лизнул подбородок, вызвав на ее лице поощрительную улыбочку. А правой ладонью в это же самое время я мягко скользнул по часто вздымающимся грудкам. Потом, добравшись губами до левого сосочка, покрутил вокруг него языком, потерся об него носом, пощекотал щетиной.