— В каком году родился? — переспросил я. Стыдно, но тогда Я и этого не знал.
— В сто восьмидесятое лето от сотворения мира…
— Врешь, — теперь уже я опешил. — Не может такого быть! И мир никто не творил…
— Не богохульствуй! — Он было замахнулся, но вовремя притормозил. — Ну, не в сто восьмидесятое, а в семь тыщ сто восьмидесятое… А ежели от Рождества Христова, так в одна тысяча Шестьсот семьдесят второе…
— Вот это похоже… Значит, сейчас тебе триста с хвостиком…
— Ложь сие! — обиделся Петр. — Не верю! Нешто я Мафусаил?
— Я бы тоже не поверил, — посочувствовал я, — однако так все и есть.
— Все враки! — упрямо набычился Петр. — Не может такого быть… В вечер пошли мы с Фрянчишком на Кукуй, и Алексашка при нас был…
— Алексашка… — припомнил я. — Это Меншиков, что ли?
— Он… А ты откудова о сем ведаешь? Коли ты из другого века? — прицепился Петька. — Милославскими подослан?
— Ух, дались тебе эти Милославские! — плюнул я. — Расскажи лучше, как пили и чего…
— Чего пили? — Петя повеселел, видно, вспомнить было приятно. — Ренского кувшин, полштофа гданской, лакримы-кристи… той не упомню, до нее Фрянчишко зело охоч, еще секу пили…
— Что? — удивился я. — Я таких и вин не знаю…
— Ну, сек, он шипит да пузырит, как отколупнешь…
— А-а-а, — понял я, — сект? Шампанское?!
— Во, как Фрянчишко говорил, чампань, истинно… А ренское, он сказывал, от реки, что позади Цесарской земли течет, рекомой Рен или Реин…
— Рейнское! — догадался я. Пить я его не пил, но что-то о нем слышал.
— А гданское — то простое зелено вино, токмо чище, без мутноты, яко бы водка, но хмельное…
— Водка! — обрадовался я, как старому знакомому.
— И водкой ее кличут, так, — кивнул Петр, — горька, а веселит! Опосля питий с иноземными девками данс плясали, токмо название мудреное, запамятовал… А что дале было, и вовсе вышибло… В Преображенское вроде воротились.