Фрост машинально переставлял ноги, думая о своем. После боя он еле успел поймать руку Мераны, когда та хотела перерезать горло русскому солдату.
— Да он уже мертв, черт возьми! — сказал капитан. — Разве ты не видишь?
Вот тогда Фрост в первый раз отдал себе отчет в том, что у этой девчонки наверняка не все дома.
На плече он нес автоматическую винтовку М—16, а “Узи” положил в вещмешок. У него осталось не так много патронов к израильскому пистолету-пулемету, и он решил поберечь их.
Переход продолжался семь часов. Акбар прекрасно понимал, что когда уничтоженная ими колонна не выйдет на связь, русские поднимут тревогу и пришлют еще войска. А может, и вертолеты. Поэтому он и спешил увести своих людей как можно дальше.
Пропустив вперед несколько человек, проводник задержался и подождал, пока с ним поравняется Фрост. Они пошли рядом.
— Ты сегодня дрался, как настоящий патан, — сказал он с уважением и хлопнул капитана по плечу.
— А это что, все патаны? — спросил Фрост, указывая на моджахедов.
— Нет, в основном это люди из других афганских племен. Они тоже умеют хорошо сражаться, но патаны из племени африди самые лучшие. Ты должен был родиться патаном.
— Спасибо, — серьезно сказал Фрост.
— Еще два часа, и мы придем в селение, — сказал проводник.
— А далеко оттуда до того места, где находился Дженкс? — спросил наемник.
— Пешком — дней пять. Но мы, наверное, поедем верхом. Ты умеешь управляться с лошадьми?
— Не особенно, — рассмеялся Фрост, вспомнив свое приключение на вилле некоего доктора Калли. — Но если нужно, то в седле удержусь. Это и в самом деле лучше, чем топать пешком.
— Я вижу, ты о чем-то думаешь, капитан? Ты мало говоришь.
— Да не о чем мне говорить, — ответил Фрост.
— Это сражение сделало тебя таким задумчивым?
— Нет, я просто задавался мыслью, закончится ли вообще когда-нибудь эта ваша война. Ведь наверняка среди тех парней, которых мы убили сегодня, были хорошие люди, не хуже нас с тобой.
Акбар кивнул.
— Наверное, да. Я тоже об этом думал раньше. Но потом понял, что хороший человек не может быть коммунистом. Он должен или изменить свои взгляды, или умереть. Третьего не дано.