Григорий Николаевич закричал.
– Не заряжено, – сказал Гаврилин, – ни я, ни Миша Хорунжий не любим убивать. Не любим. Но мы хотим жить.
Григорий Николаевич плакал уже не таясь, всхлипывая и что-то тихо бормоча.
– Я не выдержал испытания и начал убивать, – сказал Гаврилин, – а вы не выдержали испытание смертью. Один – один.
Ветер усиливался.
– Вы только что выдали всех. Не важно, что вы не назвали имен, что, скорее всего, никто не сможет найти ни школу, ни архивов. Никто не сможет даже понять, на кого именно мы с вами работаем. Вы сдали мне Клоуна. Вот его жаль. Я действительно думал, что он знал Палача. А Хозяин очень хотел знать, кто стучит у него под крылом.
– Будь ты…
– Проклят, – закончил за Григория Николаевича Гаврилин, – Давно. Проклят и давно. Но это лирика, а суровая проза…
Гаврилин вынул что-то из кармана и щелкнул кнопкой, подождал немного и щелкнул снова.
Зашуршало, потом Григорий Николаевич услышал свой голос, немного искаженный записью и страхом.
– Я не знаю, кто стоит над вами, – сказал Гаврилин, – не знаю, кому передать эту запись. Честно – не знаю. Но я, в случае чего… Или кто-нибудь вместо меня, так или иначе просто это опубликует. Вы ведь хотите жить? А после этого вы жить не сможете. Вас, как это… выбракуют. Из-за недостаточной хватки.
Вы меня поняли?
Григорий Николаевич что-то тихо сказал. Так тихо, что из-за шума ветра Гаврилин не расслышал.
– Что?
– Мне ведь будут приказывать.
– А я буду приказы выполнять. Послушание и жажда жизни. Вы правы. Все хотят жить. Я тоже. Я… Скорее всего, я буду этим заниматься… Черт, – Гаврилин выругался, – Ваши специалисты знают свое дело. Знают, сволочи.
Григорий Николаевич молча ждал.
– Ладно, о лирике потом. Я предлагаю сделку. Хорунжий, его люди, я – против вашей жизни. Равноценно?
– Да.
– И…