Мальчик говорил почти спокойно, только глаза его вдруг зло блеснули.
— Ты успокойся, Петя.
Выждав несколько секунд, мальчик продолжил рассказ:
— Папка сказал, что денег у нас нет. Пусть, мол, берут вещи и уходят. Сказал, что ничего никому не скажет.
Мальчик вдруг замолчал, ресницы его слегка задрожали.
— И что же было дальше?
— А этот дядька сказал, что ему деньги и драгоценности нужны. Тут мамка начала плакать, сестрички стали просить, чтобы не убивал…
— Что же было дальше?
— Они стали в шкафах шарить и все вещи на пол выкидывать. У мамки серебряные колечки были и бусы, так они очень обрадовались, когда их в шкатулке нашли. Говорили между собой, что их хорошо на Сухаревке продать можно… Там большой такой был, с бородой, он сказал, что уже пора… А потом как стукнет батяню топором по голове, и папка упал. Тут мамка вместе с братьями и сестренками кричать стали, просили не убивать. Только он никого не слушал, подходил к каждому и топором по голове бил. Меня стукнул вот сюда, — показал он на макушку.
Мальчик замолчал.
— Петя, ты помнишь, что дальше было?
— Помню, — отозвался мальчик глухим, бесцветным голосом. — Я тогда не умер… Тот с бородой сказал вот этому дядьке, — ткнул мальчик в сторону сапожника пальцем, — добей, говорит, их, а я пока узлы на двор вытащу. И бородатый с другим дядькой, коренастым таким, стали вещи во двор вытаскивать, а вот этот вот подобрал топор и к мамке пошел… Она еще стонала…
— Хватит! — выкрикнул Фрол. — Не травите душу. Я это был! Христа ради прошу, только мальчонку уведите, глаз у него тяжелый, не могу я на него смотреть.
Сарычев кивнул, красноармеец, приобняв мальчика за плечи, вывел его в коридор.
— Никогда не думал, что так страшно может быть, когда от мальца о себе услышишь. Я бы никогда на такое не пошел бы. Денег мне хватало. Сапожное дело разумею, оно мне в наследство от отца досталось. Семейное, что ли… На хлеб зарабатываю. По молодости лет я, правда, набедокурил немного, с год отсидел, вот там и сошелся с Емельянычем. Он тогда с каторги бежал, а когда его изловили, то он безвестным бродягой прикинулся. Вот и просидел с годик, как не помнящий родства. Страшный человек! Всякое про него болтают, говорят, что он с каторги со своим товарищем бежал, а только когда харчей не стало, так он его того… Так и выжил. На каторге за такие дела строго спрашивают, неделю бы не прожил, если бы дознались. Одно дело какого-то случайного встречного, а другое дело своего товарища, с которым пайку хлеба делил. Дрянной человечишка!
— Как же ты с ним встретился после каторги?
— А вот такая история получилась. Я-то клиентов только по обуви знаю, не всегда на лицо смотрю, да оно мне как-то без надобности. А тут в обуви мне что-то знакомое показалось, поднял голову, а на меня Емельяныч смотрит. Меня тогда чуть кондрашка не хватила. Век я так не пугался. Вот он мне и говорит: оставляй на сегодня свою работу да давай разопьем четвертную за встречу. Не откажешь ведь! — в сердцах воскликнул Еремеев. — Набросил я на дверь замок, ну и пошел за ним. Приходим на какую-то малину, а там еще двое сидят. Помню только, как начали пить, а потом будто куда-то пропал. А только когда глазенки открыл, смотрю, а вокруг все в крови! А рядом со мной два мертвяка лежат с рассеченными черепами. Смотрю на все это и не знаю, как мне быть. Не верится мне, что я мог на такое душегубство пойти. А вот руки у меня окровавленные, да и сам я весь перепачкался, будто бы в чужой крови искупался. А тут как раз Емельяныч заходит и строго так меня спрашивает: «Чего это ты моих корешей покрошил?» Ну я и упал ему в ноги, не выдавай, говорю, Иван Емельяныч, век твоим рабом буду. Хорошо, говорит, только сначала передо мной свой грех отработаешь, а там ступай куда хочешь. Вот с тех пор и началось у нас, — вздохнул сапожник. — Даже сам не понял, как увяз. А потом мне некуда уходить было. Вот и остался с ним.
— Где сейчас Емельяныч?
Сапожник пожал плечами:
— Не знаю. Он никому не говорит, где живет. Емельяныч ведь сам по себе, как медведь! И рядом с собой подолгу никого не терпит. Все скрытничает. Натура у него такая.