Пауза продолжалась вечность.
— Возможно… Хочешь откровенности?
— Да.
— Помнишь девушку… которая у тебя была до меня? Ты ее убил.
— У меня были на это причины, крошка, — в голосе Кирьяна послышалось раскаяние.
— Она была моей старшей сестрой.
— Ах, вот оно что… А я думаю, почему ты мне так сразу понравилась. Оказывается, все намного проще. Я ее недолюбил, а тебе… Ну-ну… Ты дождалась своего часа, крошка. Стреляй, момент самый подходящий, я готов… Пожалуйста, вот сюда, — ткнул он себя пальцем в лоб, — только, пожалуйста, не промахнитесь. Хотя… Больнее уже не будет.
— А тут, оказывается, разыгрывается нешуточная драма, — губы Шереметева скривились в едкой ухмылке. — Только, пожалуйста, не нужно никаких домашних театров, моя крошка! Я не выношу бездарных представлений. Я их вдоволь наглотался в пору своей юнкерской молодости в Санкт-Петербурге. Стреляй!.. Ну!
Дверь не просто открылась — она распахнулась со страшной силой, словно ее вышибло артиллерийским снарядом. Комната мгновенно наполнилась людьми. Кирьяна тут же смяли, опрокинули на пол. Дюжий Николай Марусев взгромоздился жигану на спину и, придавив шею коленом, принялся проворно скручивать ему руки.
— Попался, гаденыш! — приговаривал он яростно. — Попался!.. Ну, теперь ты не уйдешь! По всей строгости ответишь!
Жиган не сопротивлялся. Он не чувствовал боли, только губы, разбитые в кровь, беззвучно шептали:
— Ну почему мне никогда не везет с бабами?!
Шереметев метнулся к окну, но в ту же секунду стекло брызнуло осколками. И граф, потеряв равновесие, опрокинулся на пол.
— Как я его! — выглянул в проем Кондрашов. — От всей души заехал. Прикладом! Я так долго об этом мечтал!
— Уж не убил ли? — спросил Марусев, посмотрев на распластанное тело.
— Живой, — удовлетворенно протянул Савелий, заглянув в лицо. — Сейчас очухается.
Вошел Сарычев. Кивнул, чтобы освободили стиснутую двумя дюжими оперативниками Дарью, обвел взглядом подвал.
Шереметев уже пришел в себя. Глаза его оплыли, превратившись в узкие щелки, под носом багровел кровоподтек. Кондрашов лихо скручивал ему руки. Граф не стонал, терпел, лишь болезненно кривился.
— Знаешь, что я не могу тебе простить больше всего? — обратился к Шереметеву Сарычев, брезгливо глядя ему в глаза.
— Чего же?