— К-куда? — еле слышно спросил он.
— Туда, — невозмутимо ответил широкогрудый и двинулся в сторону лестничных дверей.
Лаврский с помутившимися мыслями поплелся за ним, невидящим взглядом глядя на окружающее пространство, при этом ничего не видя. Потом ноги его заплелись, и он рухнул прямо на паркетный пол, ударившись о него всеми частями своего тела.
Очнулся он в военном госпитале в арестантской палате с закрашенной белой краской окнами, забранными деревянной решеткой.
Принесли щей. Костик машинально поел и опять в забытьи бухнулся на железную кровать. Потом целых три дня к нему никто не приходил, кроме надсмотрщиков, а на четвертый день пожаловал полковник Ларионов. Он вошел в камеру, закашлялся и зажал нос:
— Немедля открыть окна, — крикнул он в коридор и ушел, не сказав ни слова.
На шестой день нахождения в госпитале его повели на допрос. Долго шли бесконечными коридорами, проходили какие-то комнаты, поднимались по лестнице. Наконец привели в камеру, где стояли свободный стул и стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидели флигель-адъютант Нарышкин, полковник Ларионов и широкогрудый, оказавшийся следователем из Петербурга Превлацким.
— Садитесь, — приказал Нарышкин.
Полковник Ларионов участливо вздохнул и возвел к небу очи.
— Уж вы, господин Лаврский, не запирайтесь и расскажите все про заговор и вашу тайную организацию. Против вас есть страшная улика, письмо вашему пермскому другу, вами собственноручно написанное. Прошу вас, не губите себя понапрасну.
— Вот оно, ваше письмо, — достал из папки лист бумаги Нарышкин. — Оно ведь написано вами?
— Да, — убито ответил Костик.
— Встаньте и подойдите, — последовало новое приказание.
Костик встал и подошел.
— Подпишите сверху письма, что-де «сие письмо написано моей рукой».
Костик подписал.
— Теперь распишитесь.
Костик исполнил и это.
— А теперь вот вам бумага, — подвинул Лаврскому стопку чистых листов Нарышкин, — и напишите все, как было.
И Костик, разбрызгивая чернила, торопливо начал: