– Конечно, – усмехнулся голос, – а как на той стороне оказался?
– Из плена бежал.
– И пока ты бежал, тебя на всякий случай прикрывали огнем, – голос вдруг зазвучал сочувственно. По опыту я знал, что такие интонации предшествуют мордобою. Касаемо моего лица.
– Д-дурак ты, н-не вид-дел, что ли, как они ш-маляли по мне? – простучал я в ответ зубами.
Опыт подтвердился – я получил по роже.
– Вашу мать! Видели бы, как уходил друг мой, Валера Скоков, почти на моих руках умер – забили, как я машину угонял, охрану укладывал в стопку, сволочи, разберитесь сначала, меня там молотили, еще вы здесь, знал бы, на Кишинев бежал бы, одни уроды вокруг…
Меня ткнули под дых – конечно, я тут же умолк: дыхание сперло, вернее, всего сперли – всего одним точным ударом. Бил, как понимаете, голос. До сих пор не разобрал, какое у него лицо. А может, лица и не было – только голос: сердитый, сочувственно-мордобойный, летально-похоронный… Отдышавшись, я послал их очень далеко. Запас прочности кончился, я надорвался окончательно и предложил мудакам кончать меня побыстрей, потому как растоптали в человеке остатки веры в справедливость, смысл жизни и все остальное.
– Все это гнусно, – сказал я им и уточнил, что имею в виду всех их вместе взятых с опоновцами, «барсучьем» и прочей сволочью.
И тогда голос сказал, что пусть живет до утра, а там посмотрим. В чем я уверен, на них подействовало не то, что я упомянул о бедном друге моем Валерке, а моя фраза насчет их поголовной гнусности. Видно, голос умел не только вещать, но что-то и шурупить. Мне позволили выкрутить манатки, а потом какая-то добрая душа, кажется, та, что приняла меня, аки новорожденного из вод, сунула полстакана спирта и даже дала запить речной днестровской волной из солдатской фляжки. Потом на меня опять нацепили наручники, бросили сверху одеяло, чтоб не окочурился. Я так устал, что даже не пытался освободиться от браслетов. В полудреме, а справедливей сказать, в бреду я провел остаток ночи. Наутро, когда забытье мое, кажется, переросло в крепкий, здоровый сон, меня разбудили, сунули под нос котелок с картофельным пюре и куском вареного сала. Все это я срубал за милую душу. Потом ко мне подошел грузный человек с черной гривой и просто-таки громадно-неопрятными усами. Даже в бытность мою лейтенантом (тут попрошу быть внимательней к терминам), когда безвкусица топорщилась на мне, как молодая щетинка, и то, прошу пардон за повторяемость, я не позволял себе таких усищ – возможно, и по причине их незрелости. Итак, человек приблизился… и тут я узнал голос.
– Мне тут недосуг с тобой разбираться – целый фронт у меня. Отправлю тебя в Тирасполь – пусть там разбираются.
Я кивнул и спросил, кому сдать котелок. Усатый сказал оставить здесь.
В общем, посадили меня в крытый грузовик, приставили двух парней с автоматами и поехали. Привезли меня, как вы уже справедливо догадываетесь, в тюремное заведение. Я уже и не удивлялся – пообвык, даже, честно говоря, вне заключения себя и не мыслю, и какие-то иные варианты судьбоустройства просто неприятны, и не следует о них напоминать. Таким образом, мое привыкание к пенитенциарию произошло поначалу на подкорковом уровне, ныне же оно превратилось в страсть, подобную наркотической; и особо изысканное удовольствие и сладострастие приносит периодическое перемещение из одного учреждения в другое… В общем, заперли меня в камеру, где уже сидело с десяток бездельников, млевших от удовольствия созерцания решетки. Так мне показалось. Ближайшего ко мне зэка я спросил, нравится ли ему здесь. На что получил ответ: «Нормально, мужик!» Из чего упрочился в своих предыдущих мыслях. Полдня и следующую ночь я наслаждался покоем и ощущением замкнутого счастья – оно имело прямоугольную форму и полностью совпадало с очертаниями камеры. Даже перспектива попасть под град незаслуженных побоев не страшила – привык, такова жизнь, бьют всегда невиновных, по крайней мере, чаще. Форменка на мне давно высохла – и в этом я тоже получал удовольствие, и то, что она была измята и грязна до безобразия, тоже привносило особую щекотливость.
Наутро дверь камеры открылась, и пришел, нет, не следователь, а самолично подполковник Хоменко. С ним был сопровождающий – милиционер в ранге майора. Комбат подошел ко мне, я сидел на нарах, скрестив под собой ноги, и смотрел чистыми глазами. Он внимательно оглядел меня и сказал:
– Он самый. Раевский!
Кажется, ему еще очень хотелось спросить: «Ты почему жив, собака?» Но он лишь коротко приказал:
– Собирайся!
– А мне и собирать нечего! – Я повернулся к сокамерникам: – Покедова, ребята, главное, чтоб не вперед ногами!
Мне ответили одобрительным гулом.
– Не задерживайся, паря!
– Возвращайся!
ebooksa