Последние пять дней эта команда отскакивала с фиолетовых губ коренастого негра, преисполненного гордостью от своей должности — он был ответственным за состояние местного летного поля. Частые ветра выдували песок из глубоких трещин на дне пересохшего озера, и команде рабочих, состоящей из местных жителей, приходилось засыпать бреши песком, заливать водой, чтобы полученная смесь схватилась на манер бетона. Порой она выпирала наружу.
Сегодня команда, пятым членом которой был Живнов, снова заравнивала участки летного поля, а точнее — рулежной дорожки, на правом краю которой находилось здание диспетчерской. Смена началась как обычно. «Скребки». Фиолетовый начальник показал руками и вопросительно округлил глаза на Живнова. «Неси скребки». Тот послушно шагнул по направлению к зданию диспетчерской службы.
Ему не раз приходилось бывать в этом здании, которое днем и ночью охранялось дюжиной чернокожих во главе с парой белых из команды Вергельда. И эта смешанная группа выглядела командой наемников. Все они, включая местных, ранее проходили службу в отрядах спецназначения.
Рабочий день остался позади. Рабочие разошлись по своим домам. Только Живнов, у которого не было своего угла, остался на краю летного поля. Его жилище местные называли гнездом, военные из состава группировки «доктора» переиначили на позывной лад — «утиное гнездо», которым обычно обозначают базу или штаб. Он ничего не строил, только покрутился на куче веток и скошенной с края летного поля травы, и улегся, свернувшись калачиком. Просыпался он с рассветом и через листву смотрел, как всходит солнце. Когда свет набирал силу и начинал слепить глаза, он отправлялся на кухню, садился за стол и начинал стучать по нему, требуя еды. Сегодня он еще не ел — только-только поднялся с подстилки, на которой ему неизменно снились подмосковные леса, и услышал позади легкие крадущиеся шаги.
Гвидон в очередной раз заметил на фоне редкого кустарника, который в темное время суток и при искусственном освещении превращался в сплошную и, на первый взгляд, неприступную стену, неподвижную фигуру Живнова. Она резко выделялась и казалась проломом в стене. И если бы на Живнова смотрели глаза Вергельда, они нашли много общего с увиденным ранее: почти такой же кустарник, только без красных цветов; такая же неподвижность, в которой уже знакомые напряжение, страдание, необоримое желание вспомнить все…
Но сегодня Вергельд не смог бы заглянуть в глаза зомби: тот стоял лицом к зеленой стене, лицом к загорающемуся горизонту.
У Гвидона родилось определение «прилип». И вокруг ничего не замечает. В его голову влезла шальная мысль — проверить, пугаются ли зомби. Он подкрался к жертве так тихо, как не подкрадывался к ягненку ни один тигр. Остановившись в двух шагах от Живнова, он затаил дыхание. И — различил шелест ночных бабочек, услышал, как растет трава. Но не услышал дыхание жертвы. Стряхнув мимолетную оторопь, Гвидон развел руки в стороны, снова не издав ни звука, будто суставы у него были смазаны маслом, и резко свел их вместе. Его ладони ударили над ухом Живнова так громко, что вздрогнул сам автор хлопка. А зомби не шелохнулся.
Если сказать, что Гвидон был разочарован, значит, ничего не сказать. Ему потребовались мгновения, чтобы перейти от разочарования до гнева. У него родилось сравнение, как будто он за час до рассвета подкрался к каменной стеле на кладбище и хлопнул у нее за спиной. А позади раздался гогот затаившихся за соседней гробницей товарищей.
Он схватил Живнова за плечи и с силой развернул к себе лицом. Тряхнув его, он чуть оттолкнул его от себя и нанес сокрушительный удар в голову.
То, что он промахнулся, до него дошло не сразу. Его во время удара потащило вперед и немного развернуло. И ему довелось увидеть зомби в прежней позе. Он казался бестелесным, а Гвидона угораздило пройти через него.
Что за чертовщина?
Чертовщина? Вот, пожалуй, точное определение.
Когда Гвидон снова ринулся в атаку, Живнов развернулся к нему лицом. Он не шелохнулся и дал здоровяку захватить себя под локоть и за отворот рубашки; дал отступить и потянуть на себя — как тряпичную куклу. А дальше показал Гвидону, чему его учили на борцовском ковре. Рывком на себя и вниз Жевун поставил Гвидона на одну ногу и шагнул к его загруженной ноге. Снова рванул его руками вниз, подбивая ногой в подколенный сгиб.
Гвидон упал на левое плечо, высоко вскинув ноги. Его тело пронзила острая боль, но закричать он не успел: Жевун, удерживая его за руку и находясь позади, ударил его коленом в висок. Не мешкая, перевернул громилу на живот и захватил его голову руками. Левая рука толкнула затылок от себя, а правая подбородок на себя и вверх. От перелома шейных позвонков Гвидон умер мгновенно. Но Жевун не отпускал его до тех пор, пока он не перестал биться в конвульсиях. И все это время он осматривал подступы к аэродрому. Он вроде бы не нашумел; но как знать: вдруг вслед за Гвидоном явится еще кто-то из команды «маленького доктора»?
Прошла минута, другая, в лагере по-прежнему было тихо. Только в одной из палаток тихо звучала музыка — Марк Нопфлер и его неповторимый рок-н-ролл. У Живнова сложилось странное ощущение: впереди не лагерь контрабандистов и торговцев людьми, а мирный туристический. Кто-то спозаранку приводит себя в порядок, бреется перед зеркалом, а рядом стоит старый транзистор, настроенный на волну «Маяка»; вот сейчас отзвенит аккорд на гитаре Марка и прозвучат шесть коротких сигналов, приятный голос диктора сообщит: «В Москве шесть утра. В Самаре и Саратове — семь. В Новосибирске и Омске — девять»… Странное, странное ощущение. Словно дополнительная защита к уже имеющимся.
Живнов знал о поселке и лагере если не все, то почти все. Мог точно не только назвать марку телефона, находящегося в грудном кармане Гвидона, но и заряд батареи. Он расстегнул клапан на кармане и освободил его от «Кенвуда». Нажал на боковую клавишу, убавляя громкость звонка до нуля, и глянул на мерцающий желтоватый дисплей. Батарея заряжена на три четверти, качество связи и сигнал на приемлемом уровне. Сунув телефон в карман брюк, Жевун взялся за руки Гвидона и затащил его в кусты. Снова оглядев спящий пока лагерь, набрал номер Нико.
Прямоугольный отрез черного муслина, которым Нико запасся в Нджамене, он сложил по диагонали, и у него получилась косынка. Он набросил ее на голову так, чтобы концы ее легли на плечи, и опоясал игалем, ремешком.
Катала впервые примерял ихрам, хотя ему всегда нравился этот аравийский головной убор. Он защищал голову и шею от палящих лучей солнца, его складки поглощали горячий воздух, сохраняли влагу. Об этом ему рассказал Нико. Катала спросил: «А ты откуда это знаешь?» — «Я в Сербии его не снимал, — улыбнулся он. — Что там панама или кепи».
Нико тем временем облачился в тунику с длинными рукавами, доходящую до лодыжек. Однако ее сужающаяся форма подчеркивала фигуру. Во всяком случае, Нико она была к лицу. Катала также облачился в белый кафтан, с которым контрастировал клетчатый ихрам, с другой стороны — гармонировал.
— Я похож на саудовского миллионера, — заключил он, помаргивая рыжеватым ресницами.