– Что?
– Потеря памяти. Случай не редкий. В медицинской практике и не такое случается.
– Вы врач?
– Я отшельник, если строго придерживаться фактов. А впрочем… да, когда-то был врачом… Когда-то…
Старик сразу посуровел, будто воспоминания были ему не совсем приятны. Он встал с легкостью и грацией балетного танцора, подошел к котелку, стоящему под скалой, и начал протирать каленые пламенем руки ветошью, макая ее в какую-то жидкость.
– Особое минеральное масло. И еще кое-какие компоненты, – объяснил он, заметив мой заинтересованный взгляд.
– Зачем… все это? – указал я на огонь, а потом на котелок со смесью.
– Долго объяснять. Как-нибудь… потом. А если в двух словах, то для повышения сопротивляемости организма неблагоприятным внешним факторам. – Он вдруг рассмеялся. – Вспомнил лекции в институте. Словесный понос. Впрочем, как говаривал великий Лао-Цзы[15], умные не бывают учены, ученые не бывают умны. Доля истины, и немалая, в этом древнем изречении присутствует. Но я так думаю, ты мало похож на философа… – Старик пытливо осмотрел меня с ног до головы, – и мои мудрствования тебе не совсем понятны. Особенно на голодный желудок. Возьми. – Он протянул мне глубокую керамическую чашу с кашей и какими-то овощами.
Я и впрямь был голоден. И что самое удивительное, я стал есть кашу руками, совершенно не ощущая неловкости, будто с детства привык обходиться без столовых приборов. Похоже, тонкий слой цивилизованности сползал с меня, словно шелуха с луковицы.
Глядя, с какой быстротой пустеет моя чаша, старик только одобрительно кивал. Сам он клевал кашу будто воробей – по зернышку. И жевал эти крохотные комочки так долго и с таким сосредоточенным видом, словно исполнял некий таинственный ритуал.
Насытившись, я немного расслабился, хотя необычная обстановка нашего позднего ужина и окружавшая нас дикая природа поневоле вызывали чувства настороженности и нездорового, смешанного с непонятным душевным трепетом любопытства.
Кто этот старик? Мой соотечественник? Вряд ли – он был смуглолиц, его кожа в неярком свете угасающего костра казалась скорее желтого, нежели белого цвета. И это его тело, вовсе не старческое, дряблое, а мужчины в расцвете лет… И взгляд – временами спокойный, недвижимый, как темная гладь глубокого озера, а иногда сверкающий остро отточенной сталью. Кто он?
– У тебя наверняка столько вопросов ко мне, что, боюсь, и ночи не хватит, чтобы я мог ответить хотя бы на половину, – будто подслушав мои мысли, сдержанно улыбнулся старик. – Но если учесть, что времени у нас сколько угодно и спешить некуда, то я готов удовлетворить твое любопытство. Ты хочешь знать, кто я и как сюда попал?
– Простите, мне бы не хотелось быть навязчивым…
– Оставим лукавые слова людям с раздвоенным языком. Если честно, то я даже рад, что за долгие годы одиночества могу вот так просто поболтать всласть с живым человеком, а не с камнями или растениями. Да, да, увы, такова участь всех отшельников. Чтобы не забыть человеческую речь и не превратиться в бессловесную тварь, приходится уподобляться ученому попугаю, выросшему в неволе и выпущенному в джунгли. Со стороны все это выглядит забавно, даже пугающе, особенно для цивилизованного человека, но когда день за днем, месяц за месяцем тебя окружает безмолвие – шум водопада, голос ветра, птичье щебетание не в счет, – то вдруг начинаешь осознавать, что, оказывается, и неодушевленные предметы могут быть неплохими собеседниками. Они неподвижны и молчаливы, но сколько мудрости и знаний скопили за века эти скалы? А деревья, у которых годы проложили больше морщин, чем у самых древних старцев? А вода, загадочная, изменчивая субстанция, основа жизни и мироздания? Или огонь, этот дремлющий кровожадный дракон, такой ласковый, когда в крепкой узде, и такой беспощадный, когда разрывает оковы?
Старик подбросил в костер несколько сухих веток и продолжил:
– В природе не бывает мертвечины. Природа может уснуть или просто не ответить на твой зов, но и то только потому, что ты еще не достиг состояния покоя и внутреннего равновесия, чтобы слиться с нею, почувствовать себя ее частицей, а не инородным, чужим вкраплением или, что гораздо хуже, хозяином, господином, призванным повелевать, рушить и перекраивать естество по своему уразумению. Природа жива, многоголоса, и если научиться понимать ее язык, то никогда одиночество не будет в тягость. Такое понимание приходит не скоро, я, например, шел к нему пять лет. И это были очень трудные для меня годы…
Старик нахмурился, видимо вспомнив что-то неприятное.
– Трудные годы… – Он с отсутствующим видом смотрел сквозь меня, и его тяжелый, напоенный горечью взгляд, казалось, пронизывал мою грудь раскаленным шилом. – Я тогда думал, что они никогда не закончатся… – Старик надолго умолк, застыв в полной неподвижности, как каменное изваяние.
– Уже очень поздно… – наконец решился я нарушить тягостную паузу – мрачное выражение лица старика меня просто напугало. – Я помою посуду…