Один в чужом пространстве

Я смотрю на бумагу, буквы прыгают, расплываются, смотрю на толстомордого, лоснящегося Садовского — мое недоумение доставляет ему явное удовольствие. В заявлении следуют мои приметы (и как она точно запомнила все в таком состоянии? И денег — двести тридцать шесть, а не двести тридцать пять или четыре рублей!..); далее — просьба найти пропажу, что-то еще…

Марафон в два месяца длиной. Путь унижений, оскорблений, подозрений. Очные ставки, десятки объяснительных: «Начальнику Куйбышевского РОВД г. Москвы тов…», «Старшему следователю Мосгорпрокуратуры, юристу 2-го класса тов…», «Начальнику следственной части, старшему советнику юстиции…». Десять килограммов веса, отстранение от должности, объяснение с потерпевшей — у нее дома, в кабинете начальника, у нее на работе, в кафе «Лакомка»; при свидетелях, без свидетелей; возмущения, просьбы — via delorosa[13] поруганного, униженного, виноватого без вины; заступничество товарищей, требование суда чести — живой, ничем не запятнанной; борьба с острым желанием наложить на себя руки, пьянка — забыться, не существовать, переселиться на другую планету, улететь в другую Галактику; мысль: «Как хорошо, что умерла мама!» — грань позора, безумия, кощунства, два месяца небытия — этого не простить, не забыть, несмотря на последовавшее провозглашение неподсудности ввиду отсутствия доказательств. Карл Маркс, кажется, выдал: «Плохие времена проходят, но вместе с ними проходит и жизнь».

Грязь смывается, тень — никогда. Возвращаюсь из отпуска с кое-как зализанными ранами. Месяц в гостях близ Медео, тренировки до самозабвения (перекроить тело, изменить через это сознание!) освежили, горный воздух, аульная тишина, одиночество привели к готовности начать сначала…

Уличный алкаш — районная знаменитость — бьет ногами прохожих, сквернословит, блюет на виду сотен равнодушных, испуганных, возмущенных, таких подлых в своей обывательской беспомощности. Отовсюду сакраментальное, злобное: «Куда смотрит милиция?!», а милиция — это я. «Задержитесь, гражданин!..» И вот оторван погон, рукавом размазан плевок по лицу, и катится фуражка на проезжую часть под хохот повеселевших прохожих: «Вань, Вань, гляди, мусора по харе!.. Го-го-го!!.»

«Начальнику РОВД…

Я, Кабанов Ю. Д., возвращался с обеда на работу. Состояние подвыпитости признаю, но никого не трогал, ничему свидетелев нету, а потому свое избиение сержантом Столешником считаю незаконным и попрошу осудить поступок и ношение формы…»

Бред ли, сон ли, воспоминания — все время о плохом. Тень Рахимова (говорят, он уже подполковник!) будет нависать надо мной вечно, повсюду: в институте, куда приходят анонимки; в баре, где я боюсь вышибить кого-нибудь не того; в Танькином КБ (ее, сестру-то, за что?!). Отсекают друзей, хоть таких и не жалко; месяц за месяцем, год за годом отсекают жизнь; отсекают путь в сборную, уважение соседей, возможность трудоустроиться, зарабатывать, желание жить в столице; преследуют по пятам… Да будь оно все неладно — работа, жена, квартира, лживая мораль! Чего ты хочешь от меня, Рахимов?! Я же знаю, что это твоих рук дело, твоего недалекого, подлого ума, дело твоей мафии, твоих подручных в погонах, но я давно оставил тебя в покое, оставь и ты меня! Ты уже и так достаточно отнял — от колье Найденовой до веры в справедливость… «Убью его, убью!»

«Посадят, дурак! Оттуда не выйдешь — он и там…»

«Все равно убью, пусть судят. Одной гнидой на Земле…» Капитан Рахимов улыбается за рулем «жигулей», прет на меня — скорость сто двадцать! — я бросаюсь в переулок, но оттуда — самосвал на полном газу, рев, сигнал, в кабине… он же, майор Рахимов (сколько их?)… Прыгаю на капот, переворачиваюсь в воздухе и, чудом уцелев, бегу по пустынному проспекту навстречу тупорылой «татре». Ее ведет подполковник Рахимов, хохоча от предвкушения смертоносного удара… Удается броситься в просвет, пролежать между колесами, но из коляски милицейского мотоцикла некто черный в маске и генеральских погонах, с восточными рахимовскими усиками, привстав, режет пространство трескучей автоматной очередью. Боли нет, только на желтом фасаде здания — брызги крови крест-накрест: это моя кровь. Я падаю на спину, отдавая бесчувственное тело на растерзание колесам, барахтаюсь на асфальте под сатанинский хохот многоликого и вездесущего, как человеческая тень, наместника ада…

Где тут сон, где явь, где воспоминания? Приступ сраженного непосильной работой мозга: «Ма-а-а…»

— …Ма-а-а!..

В кабинете царил полумрак. Свет прикрытой полотенцем настольной лампы падал на лицо Валерии. Она сидела в кресле-качалке, положив на колени журнал, и встревоженно глядела на меня: видимо, я кричал во сне.

— Привет, — улыбнулась как ни в чем не бывало. — Ну, как?

В ответ я показал большой палец.

— Угораздило же вас… Ничего, Хобот по травам большой спец, скоро полегчает.

— Мне уже легче, — выговорил я.

В самом деле, лихорадка прошла, простыня подо мной пропиталась потом, только слабость и сиплое дыхание напоминали о болезни.

— Они похитили моего племянника в Москве, — сообщил я, оправдывая самовольное возвращение в дом Хобота. — Я искал вас…

— Я все знаю. Хобот забрал «дипломат» и уехал в город.

— Зачем?!