Гессингхорст посмотрел на него невидящим взглядом.
– Именно так.
– Сейчас я позову доктора, – и Голландец поднялся. Но тут же ощутил стальную хватку чуть выше запястья. Словно защелкнулись кандалы галерного раба.
– Остановите капельницу, и я скажу вам то, до чего вы никогда не додумаетесь.
Голландец сел на место и стал внимательно рассматривать серое лицо Гессингхорста.
– Остановите. Как только раствор перестанет в меня вливаться, у меня останется минута. Этого хватит. – Понимая, что просьбы не находят понимания, Гессингхорст взмолился: – Голландец, картина убьет тысячи… Как вы не понимаете?
– Еще как понимаю.
– Понимаете?
– Да. Я видел полотно. Оно висело в моем доме. Я часами смотрел на него. «Ирисы» я выкрал у Лебедева, чтобы «убить» их. Но потом утратил картину и сейчас снова ищу. Вы не можете рассказать мне ничего нового. Простите, Яков Николаевич…
– А вы уверены в этом?
– В чем? – не понял Голландец.
– Что знаете все? – И Яков Николаевич поманил его пальцем. Когда ухо Голландца коснулось губ старика, тот зашептал: – Поверните колесико… Я знаю, я вижу – уже не жилец… Дальше будет только хуже. А вам я помогу…
Голландец выпрямился. Мгновение подумал и провернул колесико на капельнице. В капсулу над головой больного жидкость поступать перестала.
– Кто, кроме вас, смотрел на «Ирисы» и не одурел?.. Есть такие?
Губы Гессингхорста дернулись.
– Отвечайте быстрее…
«Жена Заманского. Но она не сошла с ума».
Он никогда не показывал картину Соне. И сейчас, слушая Гессингхорста, мысленно себя за это благодарил. Едва заходит речь о Ван Гоге, многие тут же вспоминают не «Стул Гогена» и не «Едоков картофеля», а суммы. Кто знает, не пришло бы в голову Соне оценить картину с этого ракурса…
– За последние тридцать шесть часов – один.
– Умоляю вас. Когда будете смотреть на картину, не рассматривайте ее с точки зрения стоимости. Мне кажется, в этом все дело… Мне никогда не узнать обстоятельств, при которых было написано это полотно. Но в них-то все дело, Голландец… Только в них. Когда бы знать, когда бы знать…