Улицы, накаленные, в золотистой дымке, в синеватой машинной гари, кипели. Смоляные черные бороды. Сверкающие белки. Развевающиеся одежды. Толпа была густой, жаркой, как расплавленная смола. Истошно гудели моторикши, усыпанные блестками, похожие на маленькие расписные шарманки, издававшие звон и стрекот. Выруливали, блестели спицами, сцеплялись в трескучие ворохи, как пестрые насекомые. Закупоривали улицу, рассыпались, продолжая катиться, звенеть. Ослики с бубенцами бежали, трясли на себе величавых наездников, закутанных в вольные ткани. Торговали, спорили, тащили на спинах кули. Толкали перед собой двуколки с грудами овощей и фруктов. Проносили коромысла с медными чашами, полными орехов и пряностей. Стояли перед дымящимися жаровнями, обмахивая их опахалами, раздувая угли, вращая гроздья шипящего мяса. Дуканы казались балаганами, в которых совершалось пестрое легкомысленное действо. Что-то вспыхивало, светилось, мерцало. Весь огромный азиатский город напоминал клубящееся непрерывное празднество. Кого-то славил, кому-то возносил дымы, кому-то жаловал дары. Но в этой легкомысленной пестроте и радостной неразберихе Суздальцеву чудилась невидимая стальная сердцевина, упругая спираль, готовая распрямиться и жестоко ударить. Где-то здесь, среди лавок и веселых торговцев, притаился иранский спецназ. В тесных кварталах и глинобитных строениях были спрятаны «стингеры».
Они приблизились к базару, из которого валила толпа, но Ахрам проехал мимо, едва не задев торговца, несущего на голове корзину с апельсинами. Мелькнуло купольное здание бани с сочащимся мыльным арыком. Кружили по городу, словно укрывались от погони, путали чьи-то следы, опасались преследования.
На пути возникли каменные стены и башни, белесые, седые, с зубцами, с чересполосицей света и тени. Крепость казалась осевшей, словно каменные богатыри погрузились по пояс в землю, и над их головами пламенела сияющая лазурь.
— Наша крепость, Эхтиар Рудин — Воля Веры, — произнес Достагир. — Очень старая, лет триста. На ее месте стояла другая крепость, построенная Александром Македонским. Он завоевал Герат, построил крепость, но не смог удержаться. В Афганистане никто из чужаков не удерживается.
— Товарищ Суздальцев — не чужой, он друг, — поспешил добавить Ахрам.
Они миновали мечеть Мачете Джуаме. Суздальцев запрокинул голову, ослепленный стеклянным блеском нисходившей с неба стены. Синий воздух сгущался, принимал форму куполов, минаретов, льющихся сверху изразцовых потоков. Казалось, среди пепельно-серых домов и тускло-желтых улиц здесь сгустилась лазурь, из которой небесный стеклодув выдул мечеть своим глубоким дыханием. В ее гулких прохладных недрах таился медленный выдох — молитвы, стихов из Корана.
Они продолжали круженье по городу. Герат по-прежнему был похож на разноцветную скрипучую карусель, но в этом ворохе цвета и гама притаилась невидимая стальная пружина, готовая распрямиться и смертельно ударить. Суздальцев ловил на себе пытливые взоры прохожих, которые, казалось, разоблачили его хитрость с переодеванием. Усмешку торговца, зазывавшего в свой дукан. Черно-огненный ненавидящий взор тучного афганца из встречной моторикши. Среди обожженной глины, крашенного ветхого дерева, надтреснутых изразцов ему мерещился блеск оружия, среди складок накидки автоматный ствол.
Его мысль о стеклодуве получила вдруг счастливое подтверждение. Они задержались ненадолго перед маленьким дымным строением. Суздальцев заглянул в полутемный сарай. Там стеклодув в закопченном прожженном фартуке, в замусоленной повязке окунал тростниковую дудку в котел с кипящим стеклом. Озарялся, обжигался, одевался в белое пламя. Выхватывал на конце своей дудки липкую огненную каплю, стекавшую, готовую сорваться звезду. Быстро в ловких ладонях крутил. Дул в нее, выпучивая черные, с яркими белками, глаза. Капля росла, розовела, обретала вязкие удлиненные формы. Становилась сосудом, бутылью, пламенеющей, охваченной жаром вазой. Стеклодув опускал ее, отрывал от тростниковой, охваченной жаром пуповины. Усталый, потный, откидывался на топчан, измученный, словно роженица. А новорожденное стеклянное диво остывало и гасло. В стекле появлялись зелень и синева. Лазурный хрупкий сосуд стоял на грязном столе, и в его стеклянные стенки были вморожены серебряные пузырьки. Дыханье стеклодува, уловленное навсегда, оставалось в сосуде.
А у Суздальцева мелькнула счастливая благоговейная мысль, — перед ним в утлом облачении афганского стеклодува явился Создатель Вселенной. Родил на его глазах еще одно небесное тело.
Уклоняясь от слежки, они проехали вдоль городского парка. Худой горбоносый садовник опустил к земле кетмень. Суздальцев залюбовался струящимися кронами кипарисов и тополей, желтыми пустыми дорожками, кустами, подстриженными в форме минаретов и стрельчатых арок, журчанием маленького солнечного водопада и перелетавшими изумрудными птахами. Захотелось углубиться в пар, притаиться среди благовонных кустов, рассмотреть подробнее изумрудных птичек. Отложить опасную встречу.
На краю парка рос куст крупных красных роз, обрызганных водой. Так красив и свеж был этот куст, такое сладкое благоухание от него исходило, столь созвучен он был этому синему южному небу, блестевшему вдалеке минарету, всему азиатскому городу, что Суздальцев мысленно погрузил лицо в ароматную толщу цветов и листьев, целовал влажные розы Герата. «Блестит среди минутных роз неувядаемая роза», — явился в памяти стих Пушкина, — то ли образ неувядаемой мечты, то ли неисчезнувшее благоговение перед женщиной, то ли религиозное поклонение Мирозданию, в центре которого пламенеет неувядаемый цветок.
Они миновали центральную часть города, торговые ряды, бензоколонку. Лавировали в круговерти тяжелых грузовиков и запряженных осликами повозок. Остановились на маленькой площади, окруженной лотками. От площади в глубь квартала уходила солнечная пустая улица с глухими лепными стенами. Суздальцев смотрел в это солнечное сухое пространство, и ему вдруг неудержимо захотелось туда. Болезненный магнетизм увлекал его из-под тента повозки. Хотелось пройти по улице, почувствовать плечами тесное гулкое пространство, услышать притаившиеся за стеной голоса, уловить запах дыма и теплого хлеба. Он порывался встать. Но был остановлен Ахрамом.
— Нельзя! Деванча! Враг! Стрелять может!
И в ответ на его слова далеко на улице возник человек в черной чалме, бородатый. Медленно вышел на солнце, окруженный тенью, и рассматривал остановившуюся моторикшу. Также медленно канул, будто растворился в стене.
Рынок казался огромной цветной черепахой с пестрым чешуйчатым панцирем. Под костяным куполом шло шевеление, скрипы, панцирь напрягался. Чудилось, рынок медленно ползет по городу, скребется о глинобитные дома и мечети. Черная гуща втекала в главные ворота рынка, а из боковых ворот валила несметная толпа, словно рынок ее удваивал. В нем шло размножение, он роился, как пчелиный сгусток. Словно таинственная матка без устали рожала на свет крепких, с красными лицами и черными бородами мужчин и укутанных в паранджу женщин, которые казались цветами с круглыми головками, колыхали подолами, и сквозь ткань угадывался их возраст, волнуя взгляд плавными бедрами, высокой грудью, мелькнувшей под подолом щиколоткой. Рынок бурлил, шумел головами, взрывался криками, яростной едкой музыкой, высоким стенанием муэдзина.
Суздальцеву казалось, войди он под своды рынка и окажется в громадном тазу, в котором варят черно-вишневое варенье, задохнется, утонет, станет барахтаться среди горячих пузырей.
Они оставили свою хрупкую расписную повозку на стоянке тяжелых грузовиков — «барбухаек», у которых усталые водители ели руками плов, запивая чаем. Тут же, привязанные к железным кольцам, стояли верблюды, надменно взирали на суету, иногда один или другой издавал рев, обнажая желтые зубы, и от этого свирепого рыка поднимались тучи воробьев и голубей.
— Товарищ Суздальцев, пойдем, Ахрам впереди, я за вами. Не волнуйтесь. Здесь много наших товарищей, — произнес Достагир, пропуская Суздальцева вперед. Невероятная сила и мощь, исходящая от толпы, пугала Суздальцева, рождала дурные предчувствия, он чувствовал свою беспомощность перед этой раскаленной энергией. И она же, эта энергия, и таинственное с нею родство притягивали Суздальцева, влекли в водовороты рынка. Прижимая локтем кобуру пистолета, запахнувшись в накидку, он двинул свои босоногие сандалии в толпу.
По нему хлопали тугие ткани накидок, задевал душистый шелк паранджи. Его теснили тюрбаны, из-под которых на секунду возникал крепкий нос, жгучие брови вразлет, огненный взгляд черных глаз. Рынок вопил, смеялся, сердился. Вокруг торговались, хлопали по рукам. Зазывалы умоляюще заглядывали в глаза и назойливо тянули за рукав. Мальчишки пускали ввысь каких-то бумажных птичек с пропеллерами, и те, вращаясь, со стрекотом пикировали на толпу, не больно ударяя в головы. Кругом — веселое плутовство, азарт, жадность, наслаждение, величавое философское равнодушие. Именно с этим выражением сидел торговец, положив на одну чашу весов железную гирю, а на другую гору орехов. Господь Бог, взвешивающий благодеяния и грехи.
Суздальцев, пробираясь за Ахрамом в лабиринтах рынка, сворачивая в соседние ряды, постоянно меняя направления, старался запомнить прихотливый маршрут, выбрать опорные знаки, по которым можно было отыскать дорогу назад.
ebooksa