– Зачем? – насторожилась собеседница.
– Я по поводу Вани. Ее сына.
– А вы кто? – снова спросила женщина, и вдруг Горецкий догадался, что никакая эта женщина не молодая, как ему сначала показалось, и что это сама Мария Николаевна и есть.
– Я друг Ивана, – соврал Горецкий. – У меня осталась вещь, которая Ивану принадлежала…
Он не успел договорить, как дверь вдруг распахнулась, и он увидел перед собой низенькую и очень хрупкую женщину с совершенно седыми волосами и черными бездонными глазами, выплаканными досуха. Она всматривалась в лицо Горецкого, будто пыталась его узнать, распознать в нем человека, которого когда-то уже видела, когда еще был жив ее сын, и, наверное, признала, потому что он знал ее сына и это все решило.
– Вы ведь Мария Николаевна? – осторожно уточнил Горецкий.
Она закивала часто-часто и вдруг шагнула к нему и прижалась. Она не плакала и ничего не говорила. Так она изливала ему свое одиночество. Горецкий осторожно обнял ее и старался не шевелиться, чтобы не мешать ей скорбеть, а сам тем временем окинул цепким взглядом убранство, едва освещенное по-пенсионерски тусклой двадцатипятиваттной лампочкой. Старые вещи. Треснувшее зеркало. Ручка на туалетной двери оторвана и болтается. Некому прикрутить.
– Вы знали моего Ваню? – жарким шепотом спросила женщина, заглядывая в лицо Горецкому.
Он успел, к счастью, состроить печально-сочувственную гримасу.
– Так точно! – ответил Горецкий. – Мы с вашим Иваном вместе служили. Друзьями были, можно сказать. А теперь вот я по делам службы оказался в Воронеже и решил вас навестить.
Опустил руку в карман и достал перочинный нож с пластмассовыми накладками на рукоятке. По какому-то наитию Горецкий купил этот нож на вокзале при отъезде из Москвы.
– Мне Иван его дал, – сказал Горецкий. – Незадолго перед тем…
Он добавил скорби собственному взгляду.
– И так у меня этот нож остался. Как напоминание о нем. Но я считаю, что эта вещь должна храниться у вас.
Женщина взяла в руки нож осторожно, как святыню. Словно это были как минимум новообретенные мощи.
– Спасибо! – сказала она, и у нее задрожали губы.
Горецкий понял, что не прогадал с этим ножом. Вещь как пароль. Как пропуск в дом. Как ключик к сердцу.
Мария Николаевна взяла Горецкого за руку, словно он был ее маленький сын, и повела в комнату. И здесь царил полумрак, потому что в четырехрожковой люстре горела одна-единственная тусклая лампочка, в свете которой с портрета на стене на Горецкого смотрел явно веселого нрава юноша, и Горецкий безошибочно «признал» в нем своего якобы сослуживца.
– Да… Ваня… Каким я помню…
Мария Николаевна всхлипнула, но слез у нее не было. Дотронулась до портрета и провела нежно ладонью.