– Как вы тут без него? – спросил Горецкий.
Она замотала головой, показывая, что не надо ее ни о чем сейчас спрашивать. Горецкий осторожно ее приобнял.
– Простите, что так долго к вам ехал, – сказал он покаянно. – Хотя мы и государевы люди, и служба, и свободного времени нет, а все-таки обязан был выкроить денек, проведать вас.
– Я все понимаю, – шептала женщина. – Я не в претензии.
– Кто-нибудь из наших к вам заезжал? – спросил Горецкий.
Она замотала головой.
– Что, неужели совсем никто не появлялся? – будто бы осерчал на своих сослуживцев Горецкий.
– Нет.
Значит, никто из окружения Ивана Алтынова за это время здесь не объявился. Весточку от Вани не привез.
– Да-а, – тяжело вздохнул Горецкий. – Стыд и срам.
– Не говорите так, – сказала женщина всепрощающе.
И все сжимала в руках нож, якобы принадлежавший когда-то ее сыну.
– Вы с дороги? – вдруг всполошилась она. – Голодный, наверное?
Горецкий сделал неопределенный жест рукой.
– Голодный! – определилась в своих подозрениях женщина. – Я сейчас!
Горецкий не пытался ее остановить, справедливо рассудив, что за привычными домашними хлопотами она окончательно уверует в святость дружбы Горецкого и ее сына.
Уже через несколько минут, хлопоча с серьезным выражением лица, Мария Николаевна заставила стол тарелками: овощной суп, молодая картошка («я как раз перед вашим приходом чистила на завтрашнее утро»), огурцы и помидоры, хлеб, водка (не распечатанная и явно давно хранившаяся в доме). Очень было похоже на то, что почти все, что присутствовало на столе, было добыто на собственном огороде или куплено на близлежащем рынке, где цены не кусачие. Здесь пахло бедностью. Горецкий успел познакомиться с убранством комнаты, пока хозяйка накрывала на стол, и не обнаружил никаких признаков финансовой состоятельности обитателей жилища. Телевизор – старый «Рубин». Будильник «Севани». Старая настольная лампа с оборванным шнуром. Потрепанные книги в мягкой обложке из серии «Классики и современники», знакомой Горецкому по его детству. Ни одной новой вещи.
– Я тут собрал немного денег, – сказал Горецкий. – Я буду очень рад, если вы их примете.
Он очень правдоподобно изобразил смущение и выложил на стол сложенную вдвое средней толщины пачку сторублевок. Мария Николаевна смотрела на деньги и оставалась неподвижной. Горецкий терпеливо ждал. Женщина вдруг потерла ладонями щеки и глаза, как будто умывалась, – вверх-вниз, вверх-вниз, и произнесла тусклым бесцветным голосом:
– Если бы вы знали, как страшно в конце жизни оставаться одной.