– Я – ничего – не понимаю! Ты это на полном серьезе говоришь или издеваешься? – выкрикнул Илья, теряя терпение. – Ты пьян, что ли, товарищ Лагин? Ты мне говоришь про Троцкого и Паливцева, что ли? Вот это ряды ты выстраиваешь! Ну, точно, ты пьян. Вот куда, значит, ты отходил… Ударим по печени с пролетарским приветом!
– В самом скором времени Паливцев сделает то, что давно грозился сделать, – сказал Лагин. – У него на самом деле кое-что на меня есть, он даже мне показывал. Жалко, что я предыдущие несколько лет выпускал его из «чекушки»; если бы я почуял тогда эту неблагодарную скотину, он слизывал бы у меня собственные кишки с пола! У нас есть только один выход, Илья, только один… Ты понял меня? Но и он недопустим. Я просто вижу по твоим глазам, что ты готов поступить именно так. Не надо!
Илья склонил набок голову и вопросительно взглянул на чекиста. В руках Лагина запрыгала зажигалка, и он одну за другой запалил несколько толстых церковных свечей на канделябре, который стоял на его рабочем столе.
– С такими людьми… конечно, с такими, как он, гнилыми, нет другого разговора, – сумбурно выговорил Лагин. – Но такие вещи, если уж за них берешься, надо делать чисто. Только на свадьбе – иначе к нему не подобраться. Лева-то точно хорошенько выпьет, или я – не я! Но нужно учитывать фактор Александры, – быстро продолжал Лагин, словно предполагая, что Илья может оборвать эти крамольные речи на самом их взлете или же он остановит себя сам. – Моя приемная дочь, если узнает, не простит никогда. Даже если выяснит, какой этот Палево на самом деле урод. Ты меня понял? Ты – меня – понял?
Только при последнем вопросе, казалось, возвратилась к Лагину его прежняя магнетическая энергетика. Илья задергался, словно его приложили электрическим током, искривил губы…
– Я больше не хочу ничего слышать… – быстро, лихорадочно, малодушно заговорил он. – Я больше ничего не хочу слышать. Просто если я это допущу, то моя жизнь станет такой же, как последние недели, а этот ад… даже школьный изолятор был прекрасен, как Нотр-Дам!
– Вот, – бормотал Лагин, – вот… Но я повторяю: все, о чем я только что говорил – не-до-пус-ти-мо. В конце концов, убить человека, даже самого никчемного, на его собственной свадьбе – это значит пасть ниже его. Надеюсь, ты хотя бы не придешь на свадьбу, а там уж пусть подскажет тебе твоя хваленая интуиция. Кстати, – добавил Лагин с опасной ломкой улыбкой и пошатнулся, – кстати, торжество ожидается безалкогольным. Я и сам в последнее время не жалую, однако вот такое дело…
У Холодного кружилась голова. Завораживающий, липкий и тошнотворный туман сладко трепетал в висках, он обещал, что все будет хорошо, потому что хуже быть просто не может. Воздух в комнате словно собрался узелками, он повис тяжелыми перезревшими гроздьями, и эти гроздья кричали: «Илюша, не губи себя! Полгорода видело, как ты ему угрожал… На тебя первого подумают. Товарищ Лагин правильно тебя отговаривает от глупостей…» Илья тряхнул головой и пошел к дверям кабинета, бросив через плечо: «Дверь в прихожей захлопну!»
Лагин смотрел ему вслед, точнее, он просто гипнотизировал глазами черный прямоугольник дверного проема. Илья давно ушел, а Лагин стоял и смотрел, и с каждым мгновением в свете канделябра уходило наигранное опьянение, таяла неуверенность и тревога. Семен Андреевич сделал все, что надо. Сыграл все, что надо. Зыбкое смятение, не очень уверенная, скомканная речь, апелляция к переменам в политических верхах как заочная аргументация своей не очень уверенной, не очень активной позиции – как несколько явных кивков на то, что в этой жизни Илья Холодный должен рассчитывать только на самого себя. На товарища Лагина – нет, не надо, сломался товарищ Лагин, был, да вышел. Семен Андреевич улыбался и живо представлял, как по каким-то отточенным, отчеркнутым тонкими карандашиками нотам разыграет он это чертово торжество.
– Будет тебе жена, Паливцев, – выговорил он и, с отвращением понюхав содержимое большой темной бутыли, раскрыл окно и выбросил ее на улицу. – Не на того попер. А Илюша? Илюша сам виноват, если не послушает меня.
…Илье Холодному потребуется не одно десятилетие, чтобы выяснить, что именно вкладывал товарищ Лагин в это роковое: «Илюша сам виноват…»
14
Был поздний вечер. Горели желтовато-серые фонари, свет от которых отражался от выпавшего первого снега.
…Человек в потертом реглане бесшумно скользил вдоль темных домов. Неровная улица, цепляющаяся обочинами то за мертвые виноградные изгороди, то за слепые заборы, вела в 1-й Кривой тупик, утыкающийся прямо в крутой склон холма, расположенного на берегу Волги. Тут, именно тут, в Кривом, в давно присмиревшей после буйства ранних 20-х Иерихонке, жил Лев Иванович Паливцев. Крупный комсомольский вожак, новый хозяин старинного купеческого особняка с мезонином и небольшим садом. К этому дому и именно к нему направлялся высокий человек в сером реглане. Хрустел под ногами первый, небывало ранний хрупкий серый снег. Илья не припомнил, чтобы снег выпадал в самом начале октября.
Холодный не стал надевать свою светлую американскую куртку. Он воспользовался одеждой, которую не носил вот уже долгое время – неяркую, вытертую, простецкую. Меньше всего сейчас ему хотелось быть красивым и светлым.
Ночью приснился ему Борис Леонидович Вишневецкий, с которым он не поддерживал отношений довольно долго, почти что с самого окончания школы в 25-м году. Борис Леонидович, во сне оказавшийся на три головы выше Ильи, склонился над ним, ссутулил плечи и сказал своим хорошо поставленным голосом учителя: «Говорят, что испанский король Филипп Второй ни разу не улыбнулся за всю свою жизнь… Почему ты так мрачен, мальчик? Этот первый снег – он сер, сер и мерзок, как рожа Филиппа. Не ходи». Собственно, и товарищ Лагин вчера, кажется, пытался отговорить его от глупых шагов. И у него не получилось. Даже если бы он встал и с упругой чекистской ноткой сказал: «Не смей! Руки в крови – это на всю жизнь! Умей проиграть достойно!» – наверно, это не убедило бы Илью. Чертово искушение все равно плавало бы в жилах, а в ушах звучали рассказы кое-кого из числа знакомцев последних недель – о том, как покинутые влюбленные храбро резали женихов и воровали невест, а потом жили долго и счастливо, вах!
– Нет! – сказал Илья сам себе. – Не надо. Не идти? Как? Ведь всем понятно, что я буду кружить в этом Кривом переулке, как голодный пес у витрины мясной лавки. Я уверен, что Алька тоже хотела, чтобы я…
И вот тут дурацкое, самое решающее, соображение – глупее которого не придумаешь – посетило Илью: то, что у Александры остался последний шанс отказаться от Паливцева и что он, Илья, не может лишать ее этого шанса!.. Как прихотливо устроена человеческая натура: не так давно Илья лелеял самые суровые взрослые планы, а вот теперь цеплялся за какую-то совершенно детскую отговорку, как за соломинку… И шел, шел навстречу своей судьбе – как агнец на заклание.
Интересно, мог ли просчитать это предусмотрительный товарищ Лагин?
Тающий под ногами теплый снег гадко чавкал. Наконец Илья пришел на место – вот оно: покосившийся уличный фонарь, последний в этой нескончаемой череде, дырявая чугунная ограда, высокая, в нескольких местах залатанная железными щитами и растрескавшейся широкой доской с надписью «Причалъ № 6». Он остановился у калитки. Скорее на ощупь, нежели что-то реально рассматривая, отодвинул засов, жирно смазанный солидолом. До его ушей дошли приглушенные голоса, пробивающиеся из дома; вот брызнул чей-то смех, вот раскатился чей-то бас. Эх, уж не Юрка ли Пыж? Кажется, он собирался пойти. А что ж ему? В отличие от многих, с Паливцевым у него всегда были отличные отношения. Да и не прийти на свадьбу приемной дочери своего прямого начальника, товарища Лагина – это как-то… э-э… не по-чекистски, что ли.