Тот раскрыл в рассеянной ухмылке длинный язвительный рот. У него стекленели глаза. Зубы были в крови. Было ясно, что Ленька Ип уже никогда не развяжет свой длинный язык.
Каледин выпустил плечо Ипа и сел на пол. Всю хмельную радость от выигранного боя, от взятой крепкой позиции врага смахнуло черным крылом прошлого. Как там сказал Леонид: «По всему выходит, Илья, что ты воюешь против своего прошлого»? Так?
В то же самое время и ефрейтор Солодкин разделался со своим противником и сразу же забрал трофейный «золинген», чем, по выражению его плутоватой физиономии, был доволен куда больше, чем удачей в бою.
И тотчас же в зал ворвались бойцы под командованием капитана Санаева. Он увидел поднимающихся с пола Каледина и Солодкина. Он еще успел увидеть, как дважды дернулся перед смертью изменник Ипатов. Капитан Санаев обнял своих героев и сказал:
– Спасибо, ребята. Ну… Родина вас не забудет! А я буду ходатайствовать о вашем награждении!
…Родина действительно не забыла Илью Каледина. Он еще успел взять Берлин. Еще успел вернуться в праздничную, светящуюся от салютов и счастья Москву, но уже не успел посетить Желтогорск, в котором не был много лет: в августе 1945 года он был арестован, судим и отправлен куда надо. На этот раз – на Север.
Ефрейтора Солодкина эти милости системы, кажется, тоже не обошли стороной.
8.
Все заключенные, которые имели глупость сесть в трюм, задохнулись. Все до единого. Конечно, никто не спрашивал их, прежде чем согнать ударами прикладов в трюмное помещение, а остальных распихать по иным отсекам огромного корабля. Капитан корабля и начальник партии зэков были в бешенстве.
– И что я теперь отвечу, если дадут телеграмму из Управления лагерей? – орал доблестный морской волк. – Что у меня трюм вообще не рассчитан на перевозку людей и что все там могут задохнуться? Разве и до того, как отправиться в рейс, это не было известно? Лучше б я уголовников туда загнал, этим тварям все равно – чем раньше подохнуть, тем лучше! В прошлый раз вон возил этих «расписных» на Колыму, так у меня двадцать человек животы себе вскрыли, чтобы не ехать! Это они на Сахалине нахватались… самураи, мля! Все эти «пацаны» да «фартовые» – одна сволочь, один другого гаже!
Начальник партии попросту промолчал. Он не сказал, что могло было быть еще хуже, если бы не несколько активных заключенных, которые предупреждали своих товарищей о том, что им под любым предлогом следует отказываться от загрузки в трюм. В результате туда затолкали самых слабых и безответных, и страшный механизм естественного отбора, отшлифованный подогнанным под нужды времени ГУЛАГом, сработал.
В палубных помещениях корабля, где находились выжившие заключенные, шла совершенно иная дискуссия. Особо жарко было в боксах у урок. Уголовным, в отличие от многих политических, отчего-то было разрешено фактически свободно передвигаться по всему кораблю, за исключением охраняемых помещений, и оттого вечером на палубе можно было стать свидетелем интереснейших сцен, в которые только в редчайших случаях вмешивалась охрана. Охранники тоже люди, плавание было длинным и скучным, а уголовники закатывали целые концерты «блатной» музыки. Иной раз они состояли не только из веселых блатных песен, но и забавно смотрящихся со стороны стычек.
Конвой сгонял уголовных с верхней палубы только на ночь. Но до ночи еще нужно было дожить. В особенности когда на одном корабле с тобой, бок о бок – никуда не деться с корабля в ледяной Арктике – плывут такие люди, как знаменитый в уголовном мире вор Мастодонт. Блатные звали его Большой Маст и уважали за громадную физическую силу, за бесстрашие и еще за то, что он ревностно чтил воровские законы.
На четвертый день плавания Большой Маст решил сыграть в карты и выбрал себе в партнеры расторопного кавказского вора по прозвищу Гавана и еще одного, которого свои звали Солод. Отказываться от игры в компании такого уважаемого человека, как Большой Маст, естественно, никто не стал. Блатные сгрудились вокруг стола, предвкушая большую игру. «Буру» Мастодонт отверг и заявил, что будет играть в «двадцать одно» на деньги и пайку. Хотя на пайку играть и было запрещено блатными же законами. Но это был не единственный закон, который чуть погодя нарушил Мастодонт… За тем, чтоб никто не передергивал, не тянул из рукава и вообще не смел плутовать в игре со своими, должны были следить два других уважаемых человека – Лед и Саня Кедр. «Встать за игрового», как говорили сами блатные. Кедр ехал из Таганской тюрьмы, где он просидел последние три года, а вот Лед присел недавно: рассказывали, что он умудрился свинтить в третий раз – теперь уже со строительства Волжской железнодорожной рокады – и продержаться в бегах аж до окончания войны, но неудачно влетел в блудняк в Златоглавой нашей, где столько соблазнов. О своих подвигах Лед предпочитал не распространяться, по собственному опыту зная, что его биографию прекрасно напишут и без его участия.
Большому Масту не везло. Его круглое обрюзгшее лицо все чаще колыхалось от раздражения, а тонувшие в складках маленькие черные глаза вспыхивали злобой. Зато отличная карта шла у Солода. Он уже выиграл у Мастодонта все его деньги и теперь покушался на личный номерок для получения пайки. Саня Кедр шепнул Солоду, чтобы тот не очень расходился, потому как Мастодонт – вор авторитетный, а Солода мало кто знает, так как он человек относительно новый. Но тот оказался парнем азартным и уже поймал кураж, поэтому только отмахнулся.
Хитрый же Гавана, которому «не так везло», проиграл немного денег, по согласию Большого Маста из игры вышел и из участника удачно стал зрителем.
– Млядский череп! – выговорил Мастодонт. – Это что же такое? Вообще не в масть. Перебор!
– Может, хорош шпилить, а? – сунулся к нему Саня Кедр и оглянулся на Льда: – А? Ты как?
– У него самого котел на плечах варит. Пусть и решает, – хладнокровно ответил тот, скрестив руки на груди.
– Играю!