Концентрация смерти

– Тише.

Самогонки в недопитой Карлом бутылке оставалось всего по паре глотков на каждого, но она таки сумела слегка затуманить головы отвыкшим от нее мужчинам. Даже не само спиртное подействовало, а чувство свободы, самостоятельности в принятии решений, которых они долгое время были напрочь лишены в плену.

Прохоров лежал навзничь, смотрел в небо, сквозь облака изредка выглядывали звезды. Он думал о том, что где-то там есть другие миры. Там, возможно, тоже живут люди. Они так же рождаются, умирают, гибнут в войнах, как и здесь, на Земле. И тут же подумалось, что там, в одном из далеких миров, в этот момент кто-то так же смотрит на ночное небо, видит мерцающий голубой огонек Земли и думает о том, есть ли на нем жизнь, Михаилу даже показалось, что он чувствует этот взгляд, прошедший через безвоздушное пространство, достигший его, вошедший в душу, несмотря на расстояние.

«Может, смотрит он на нас не просто невооруженным глазом? Может, у него есть какой-то чрезвычайно сильный телескоп? И он видит нас, плывущих в телеге по ночной дороге?» – подумал Михаил.

Но тут же вспомнилось и то, чему его учили на занятиях по астрономии, а ее преподавали в летном училище неплохо. В случае чего летчик должен уметь ориентироваться по светилам. Свет от звезд идет до Земли многие годы. А значит, и взгляд того разумного существа, который он прочувствовал, принадлежит невидимке. Носителя его нет в живых. Вот так же и с ними – бывшими узниками офлага. Смотрящий с далекой звезды в мощный телескоп пока не видит их, не подозревает об их существовании. Он созерцает мирное время. А когда сегодняшний свет с Земли достигнет его наследника, другого наблюдателя – и расскажет о войне, то и Прохоров, и Фролов, и Кузьмин уже перестанут существовать. Но свет, рассказывающий об их жизнях, будет идти от одной звезды к другой до бесконечности.

– О чем задумался, летчик? – спросил Кузьмин.

Прохорову не хотелось признаваться в том, о чем он думал. С одной стороны, собственные рассуждения казались ему величественными – думами о вечности. Но с другой, было стыдно признаваться в них. Товарищи могли не понять, поднять на смех.

– Да так, о доме думаю, – сказал он. – Далеко он отсюда, но кажется, что я все вижу. Вот только прошлое это или будущее, не знаю.

– О доме – это хорошо. О доме всегда вспоминать надо, – согласился Фролов.

Ехать – это не идти, куда веселее, да и продвигаешься быстрее. Даже хилый конь, которого согласился принять от польских крестьян в качестве отступного немецкий капрал, бежал довольно резво. Скорее всего сказывался испуг, столько хозяев у него сменилось в течение дня, что исчезла всякая вера в стабильность существования. А ведь что человеку, что животному важно знать, что ждет его в будущем, тогда и жизнь кажется более-менее спокойной.

Ночное небо понемногу бледнело, одна за другой гасли звезды. По низинам стлался утренний туман. Всю дорогу спали по очереди. Когда над горизонтом показалось солнце, ребром встал вопрос – продолжать ли движение и днем? Тут мнения бывших пленных офицеров разделились. Осторожный Кузьмин считал так:

– …ни в коем случае. Днем на дорогах появляются немцы. Одна такая встреча, и нам конец.

Фролов занял промежуточную позицию.

– Если связанного капрала найдут, немцы быстро сопоставят побег из лагеря под Ченстоховой и то, что трое неизвестных завладели телегой с конем. Следует коня отпустить. Он и побежит к своему дому. А сами пойдем лесом.

А вот Прохоров верил в удачу.

– Едем и в дневное время суток. Ты же сам, Илья, немецкую бумагу подправил. Есть шанс с ней проскочить, даже встретившись с немцами.

– Так-то оно так, – согласился Фролов. – А если не проскочим?

Спорили минут десять. Конь, уставший за ночь, в это время стоял, жевал овес, выбирая его из подвешенного на морду мешка.

– Вот кому хорошо, – осклабился Илья. – Жрать ему дают. А не дадут, так он и травку пощиплет. И, главное, думать не надо. Все за него люди решают. Скажут – будешь на немцев горбатиться, значит, хорошо, на немцев. На поляков – будет на поляков. Ну а теперь на красноармейцев работает. И никаких моральных сомнений он не испытывает. Никто его врагом народа или врагом Фатерлянда не назовет.

– Так то же самое и у нас в офлаге было, – поддел Прохоров. – Все за тебя решали, не спрашивали, на кого хочешь работать. Чего ж ты оттуда рванул на волю?