Он неожиданно рассмеялся.
Светлана остановилась посреди огромной комнаты, утопая туфлями в пушистом паласе. Она не обратила внимание на некоторый беспорядок в квартире: ящики шкафов выдвинуты, их содержимое на полу, платяной шкаф открыт, кое-какие вещи лежат тут же, рядом. Ее поразили окна: не зашторенные, начинающиеся сразу у пола, они, казалось, пронизывают потолок, уходя своей громадой на следующий этаж. И они были живыми. Мягкий неон реклам центральной улицы стремился слиться через пару кварталов с неистовым огнем еще одной улицы; все это играло на безукоризненно чистой поверхности стекол, удваивая, утраивая свой блеск. Вечернее настроение центральных улиц запросто проникало и сюда, на двенадцатый этаж. Декорации получались праздничные, игривые, многообещающие, но главный персонаж был из другого произведения, декорации в его пьесе были черны.
Или не так черны?
Хозяин засмеялся, и гостья оторвала взгляд от вечерней иллюминации в окнах. Может, он чувствует свет? Не видит, а именно чувствует, представляет его по-своему, по тем воспоминаниям, когда был еще зрячим. Этого девушка не знала. Она вообще ничего не знала, что и как чувствуют слепые.
Светлана несколько раз за время рабочего дня подолгу закрывала глаза и говорила себе: «Вот я ослепла. На сто процентов лишилась зрения. Ну, там, несчастный случай на производстве. Вот… Глаза, значит, у меня вытекли. И что я знаю о свете?.. Все. Красное – это красное, зеленое – это зеленое, синее – это…» Она подглядела, слегка приоткрыв один глаз, сравнивая синий цвет при закрытых глазах с мягкими тонами блузки Ольги. И ее сразу пробил озноб. Потому что перед приоткрытым глазом она обнаружила темно-серую массу. Масса качнулась, превращаясь в пиджак, и спросила голосом нотариуса:
– Светлана, вы что, спите?!!
Девушка быстро восстановила зрение и, чтобы начальник не заклевал ее совсем, сразу перешла в атаку:
– Да вы что, Владимир Владимирович?! Это аутотренинг! Я время от времени закрываю глаза и мысленно представляю клавиатуру пишущей машинки. Нас так учили на курсах. Да, шеф. И я уже готова начать печатать вслепую.
– Вам ни к чему заниматься аутотренингом, – скривился нотариус, доставая платок и обмакивая им лысину. – Насколько я могу судить о вашей работе, вы постоянно печатаете вслепую.
Мельник предложил гостье устроиться на диване и уверенно подошел к бару из кедрового дерева. Доставая фужеры и длинную бутылку сухого «Мартини», он возобновил начатый разговор.
– Да, да, я комплексую и приспосабливаюсь, приучаю других относиться ко мне с той степенью понимания, которая не соприкасается с сочувствием. Это происходит не сразу, у меня выработалась определенная система. Когда я выхожу на улицу, где меня никто не знает, я не надеваю темных очков. Людям, с которыми я познакомился недавно, я не показываю стеклянного блеска искусственных глаз, пряча их за непроницаемыми стеклами очков. А те, кто знает меня давно, уже не замечают, что глаза ненастоящие. Для них они – живые. И это мне удается, я знаю.
В последних словах хозяина прозвучала гордость.
Наверное, он ждал ответа или хотя бы какой-то словесной реакции гостьи, но Светлана, осушив бокал вина, словно онемела.
Еще через час захмелевшая от вина гостья нагло требовала от хозяина ответа: зачем она пришла к нему. Мельник улыбался и говорил, что не знает.
– Нет, Илья, ты должен знать. Не догадываешься, почему?
– Нет.
От удивления девушка всплеснула руками.
–
Хозяин ничего не ответил. Он подошел к зеркалу в легкой раме и провел рукой по его поверхности.
– У меня до сих пор сохранилась привычка подходить к зеркалу… А твой приход не стал для меня неожиданностью. Если ты настаиваешь, я объясню тебе, почему ты пришла.