– Я дозвонилась до Ростислава Брониевича, сообщила, что вы здесь. Просил передать: непременно будет.
И с обворожительной улыбкой осчастливившего человека удалилась.
Забелин про себя поморщился. Четыре года назад компанией «Грин Хаус» при содействии вороватого, уволенного вслед за тем сотрудника банка был получен пятимиллионный кредит на реконструкцию здания в центре Москвы – под залог этого же здания. То есть как только разрушили первые перегородки, залог существовать перестал.
Да и кредит, как выяснилось позже, когда разбираться с тупиковой ситуацией поручили Забелину, был выдан не залогодателю, а некоему «бумажному» ТОО с таким же названием.
И к тому же учредитель обоих «Грин Хаусов» Ростислав Брониевич Суходел, потратив деньги, полученные в «Возрождении», исхитрился взять дополнительный кредит в московском представительстве крупного голландского банка. Доверчивым европейцам он пообещал взамен отдать половину перестроенного здания под их филиал, а дабы не сомневались, непостижимым образом оформил то же самое здание в новый залог – само собой, без согласия «Возрождения».
На вопрос Забелина при первой, ознакомительной встрече, как это всё получилось, Ростислав Брониевич лишь растерянно поморгал:
– Так вы полагаете, что этого делать было нельзя? Выходит, мы обложались.
Он так удрученно вздохнул, что сразу стало ясно – с ЭТИМ будет непросто.
И было непросто. Еще и потому, что представителем третьей, голландской стороны оказался холеный, переполненный амбициями амстердамский менеджер Рональд Кляйверс, возненавидевший хитрого и жадного Суходела до электрического разряда, который поражал его при одном огорченном виде должника.
Здание Суходел перестроил, но вводить в эксплуатацию не спешил, выторговывая все новые и новые уступки. Тем паче что под шумок открыл внизу магазинчик, с которого имел стабильный неконтролируемый доход. Магазин он издевательски назвал «Амстердам», чем окончательно лишил Кляйверса душевного равновесия. Меж тем правовых способов «развести» ситуацию не существовало. Даже Второв дважды предлагал списать этот кредит к чертовой матери, чтоб не вонял в балансе. Дошло до того, что при очередных переговорах Кляйверс, «заведенный» шкодливым Суходелом, запустил в него через стол теннисным мячом и угодил прямехонько в лицо вице-президенту банка «Возрождение». В ужасе от совершенного он просительно прижал руки к сердцу. Торжествующе взмыл, в готовности разорвать переговоры, Суходел.
– Хороший бросок. – Забелин потер ушибленную щеку. – Правду у нас говорят: двое дерутся, третий не лезь. Может, и в самом деле бросить мне это темное дело? Передеритесь меж собой.
– Только не это, Алексей Палыч, – заканючил Суходел. – Не бросайте меня один на один с буржуем недорезанным. Видите, до чего дошел. Если отвернетесь, «закажет» он меня. Что ни прикажете – на любые убытки пойду. Хотя и так уж, почитай, всё отдал.
На этот раз согласно кивнул и угрюмый голландец.
После этого Забелин из третьей стороны конфликта превратился в общепризнанного мирового судью. Раз десять еще мирил он упершегося, брызжущего пеной Кляйверса и радостно, по-еврейски, с вздыманием рук скандальничающего Суходела.
И срослось-таки – каждый получил свое: голландский банк въехал в освободившуюся, перестроенную под него половину, тотчас наглухо заколотив все переходы из другой части здания; Суходел на оставшейся площади в дополнение к магазину развернул пивной ресторан; «Возрождение» вернуло свои пять миллионов плюс два миллиона – проценты; Забелин… тоже заполучил свое. Очередной выговор – за то, что докучал президенту банка неуместными просьбами о премировании отличившихся сотрудников.
С тех пор Суходел полагал долгом всякий раз лично приветствовать Забелина в собственном ресторане, а при виде сопровождающих неизменно подсаживался и принимался живописать историю своего избавления от коррумпированной гидры мирового империализма.
Рассказ его становился все цветистей. В последний раз, помнится, промелькнуло словечко «киллер». Нового повествования в присутствии насмешника Максима Забелин бы не вынес.
Максим меж тем поднялся для тоста:
– Как же это роскошно, что мы опять вместе. Вот увидел и понял, как я тебя, подлеца, люблю.
– А восемь лет скрывал.