С того дня он посвятил свою жизнь этой цели и месяц спустя уже лежал в засаде в Приднестровском лимане и с автоматом в руках. Он стал солдатом, хотя не прослужил в армии ни дня. Его жизнь была полна приключений, но не тех, о которых хотелось вспоминать или рассказывать в кругу друзей, тем более что и друзей у Евсеева не было. Он превратился в волка-одиночку, рыскающего по территории бывшего СССР с целью урвать свой кусок, и этот кусок всегда был кровавым, и заработанные деньги тоже были кровавые, и сны… и впечатления… и мальчики кровавые в глазах.
Скопить капиталец не удалось, потому что все накопленное спускалось в кабаках и борделях за один месяц отдыха, после которого приходилось вновь отправляться на войну. В сорок лет Евсеев понял, что если не остановится сам, то остановят его — пули, гранатные осколки, остро заточенные ножи, которыми так просто резать людей и скотину. Он безуспешно перепробовал несколько мирных профессий, не преуспел ни в одной и решил уже доставать свой арсенал из тайника, когда его нашли люди, говорящие по-русски с акцентом и расплачивающиеся иностранной валютой.
Евсееву предложили работу, и он на нее согласился, сделавшись полушпионом, полудиверсантом, в зависимости от обстоятельств. На сей раз обстоятельства сложились так, что он должен был произвести разведку и сообщить о своих наблюдениях кому следует. Дельце не казалось сложным до того, как небритый, вонючий бомж опознал в Евсееве военного. Не в его правилах было оставлять следы. Ведь он, несмотря на новых хозяев и смену деятельности, по-прежнему оставался волком-одиночкой, всю жизнь уходящим от погони.
Не повезло Евсееву в этой жизни. Распивающему с ним водку бомжу не повезло еще больше.
Бутылка опустела за пять минут до прихода поезда Москва — Челябинск. Почти всю водку вылакал вокзальный ханыга, а Евсеев делал маленькие глотки — для виду и для запаху. Он полагал, что это у него получается незаметно, но глазастый собутыльник и здесь проявил наблюдательность.
— Чего не пьешь? — спросил он.
Язык у него слегка заплетался, что, увы, никак не сказывалось на умственной деятельности.
— Завязать собрался, — ответил Евсеев.
— Да ты и не начинал никогда.
— Ты откуда знаешь?
— Вижу.
— И что ты видишь?
— Белки глаз у тебя чистые, это раз, — заговорил бомж, опять принявшись загибать свои грязные пальцы. — На лице под кожей прожилок нет, ни на щеках, ни на носу, два. Ну и последнее…
— Что? — поторопил Евсеев, вглядываясь в ночную даль, где возникли огоньки, свидетельствующие о приближении локомотива.
— Не уважаешь ты водочку.
— Да ну?
— Не уважа-аешь, — протянул бомж, пьяно хихикая. — Морщишься, кривишься, передергиваешься. Мы, люди пьющие, глотаем ее, как воду, как лекарство. Ты не из наших.
Евсеев посмотрел ему в глаза:
— Может, шпион?
— Может, и шпион, откуда я знаю. — Внезапно протрезвевший бомж заерзал на скамейке и попытался встать. — Только мне до тебя и дела нет, — лопотал он, озираясь по сторонам. — Угостил, и ладно. А теперь мне пора.