Роман женщины

Страдание превышало силы бедной женщины: слезы высохли, лицо покрылось мертвенной бледностью, глаза блуждали как у безумной.

Видя все это, Эмануил, ничего не понимая, решительно терялся в догадках. Мари же не знала сама, что делать: то она хотела видеть Леона, потому что все еще сомневалась в истине; то она хотела ехать к нему и настоятельно просить его, чтоб он немедленно уехал, уехал навсегда; чтоб он забыл ее, и думала, что, может быть, ее молитвы испросят у неба забвение. Но понимая невозможность выехать одной и без причины и содрогаясь при мысли, что Леон придет завтра, она закрывала подушкой свое лицо, глотая и слезы, и стыд. То вдруг вскакивала она с кровати и, бледная, обезображенная страданиями, с раскрасневшимися глазами и распущенной косой, подбегала к окошку, раскрывала его и с жадностью глотала холодный и сырой воздух ночи, не слушая ни Эмануила, ни Марианны, которые напрасно спрашивали себя о причинах такого страшного, такого лихорадочного беспокойства, и, не находя объяснения ни в чем, оба они относили состояние Мари к поездке ее на кладбище.

Понятно, что только теперь Мари больше чем когда-нибудь любила Эмануила. И это чувство только увеличивало раскаяние и проступок, которому Мари не могла найти ни повода, ни оправдания, потому что, повторяем, она не любила Леона. Люби она его — и ее чело осталось бы покойно, ее губы с улыбкой встретили бы мужа, а сожаление, хотя бы и возникло на минуту в ее душе, но, как легкий пар вечерних облаков, быстро рассеялось бы под дуновением ветра новой страсти. Теперь же мысль, что вверила нелюбимому человеку всю жизнь, все сокровище непорочности и чистоты своего прошлого и что этот человек отныне сделался властелином ее настоящего и будущего — мучила ее до невозможности.

Что Мари не была безнравственна — это очевидно. Иначе она не задумалась бы поступить смелее и вместо того, чтобы рыдать и плакать, просто приказала бы своей горничной отказывать де Грижу, если б он вздумал явиться. А в случае встречи с ним, когда бы он осмелился напомнить ей о былом, могла ответить: «Я, кажется, не имею удовольствия вас знать». Действуя таким образом, она сохранила бы и свой покой, и свое счастье, и свою красоту.

Но, увы! Подобная мысль и не приходила ей на ум. Невинная сердцем, она, вися над пропастью, вырытой ею же самой, с ужасом измеряла глубину ее и взывала к сожалению, когда надо было употреблять только наглость. Бедная, она не знала людей и не понимала, что две главные причины побуждали Леона желать продолжения их отношений: первая, возможная, — это любовь его к ней; вторая, непременная, — его тщеславие. А потому-то, вместо того чтоб обезоружить де Грижа, она сама давала ему оружие против себя.

Итак, страдания, которые вынесла Мари в этот вечер, были ужасны; но среди своих мучений она остановилась, однако, на одной мысли и, казалось, успокоилась. Женщины, надо отдать им справедливость, умеют легко исправлять самые тяжкие проступки. Конечно, проступок Мари, особенно в глазах ее самой, был преступлением; но ведь она не любила своего обольстителя. На этом-то ложном основании — основании, подтверждаемом даже самими мужчинами, которые имели глупость постановить, что позор тела не считается бесславием без участия сердца, — Мари создала себе утешение.

Итак, Мари успокоилась при мысли, что завтра же она напишет Леону, прося его забыть, во имя любви к ней, то, что было между ними вчера, и объяснит ему, что от этого забвения зависит в будущем ее покой, ее счастье и что она считает его достаточно благородным, чтоб он мог решиться разбить существование женщины, которая не сделала ему никакого зла.

Бедная Мари! Да и могло ли быть иначе? Этот случай с нею казался ей до того невероятным, что мало-помалу успокоенный ум молодой женщины решительно отказывался признать его за действительность. После горьких слез мозг ее остыл немного, а присутствие Эмануила, который не отходил от ее изголовья, который улыбался ей, как и прежде, и которого она так пламенно любила, убедило ее окончательно, что она находилась под влиянием расстроенного воображения, которое, наконец, успокоилось. К тому же Леона не было: он один мог ей напомнить действительность.

«Да, — думала она, — он благороден, добр, он поймет мои страдания; он уедет, он расстанется навсегда с Парижем и со мною, и этот день исчезнет мало-помалу из моей жизни, и все пойдет по-прежнему. Небо простит мне мою ошибку, за которую нельзя обвинять меня, а следовательно, нельзя и наказывать — и я могу еще быть счастливой».

Но такие мысли не совсем избавляли Мари от содрогания и ужаса, когда возможность обратного представлялась ее воображению. Тогда холодный пот выступал у нее на лбу, и кровь застывала в ее жилах.

Между тем, наступило завтра. Мари, проснувшись в объятиях Эмануила, почти забыла вчерашнее, и, когда память ей напомнила его, она побледнела, и сердце ее сжалось.

Де Брион, полагая, что здоровье ее поправилось, был весел и счастлив. Погода тоже изменилась. Дождь перестал, сквозь тучи проглядывало солнце, природа как будто улыбалась ей. Будь такой день вчера, она поехала бы навестить отца, и тогда, разумеется, не было бы ничего из случившегося. И вот от таких пустяков иногда зависит судьба человека! Мари встала, поцеловала дочь, и этот поцелуй был теплее и дольше обыкновенного, теперь она видела в своем ребенке не одну надежду, но и прощение.

До двух часов Мари была довольно покойна. В два часа Эмануил уехал, но обещая скоро воротиться. Она опять осталась одна, т. е. с мыслью о вчерашнем; эта мысль, как тень в Макбете, не давала ей покоя. Двадцать раз она принималась писать Леону; но из того письма, которое она сочинила вчера во время лихорадки и которое казалось ей таким трогательным, она не могла припомнить ни одного слова; к тому же у нее возникли сомнения, с кем отослать это письмо, не возбуждая подозрения, что если оно не дойдет по адресу и попадет в другие руки? Что тогда делать?

Прошел час. Мари прислушивалась к малейшему шуму; пробило три — Леон не являлся.

«О, если бы он не пришел совсем! — думала она. — Если б этот день прошел и обошелся без его посещения». Прошло еще полчаса; вдруг позвонил кто-то. Она вздрогнула: предчувствие не обмануло, ей доложили о приезде маркиза.

Мари разорвала целый десяток начатых писем и бросила лоскутки в камин в ту самую минуту, когда фигура Леона показалась в дверях ее будуара. Она хотела приподняться, но силы ей изменили. Леон, казалось, был еще бледнее ее. Положение было равно затруднительно для обоих.

— Я боялся не быть принятым, когда мне сказали, что вы были нездоровы вчера, — начал Леон, — вот почему я именно и хотел вас видеть; но если присутствие мое тяжело или неприятно вам, я готов удалиться сию же минуту.

— Нет, напротив, останьтесь; я должна переговорить с вами.

— Кажется, вы сердитесь на меня, Мари, — возразил Леон, — и говорите со мною таким тоном, который трогает меня не на шутку; неужели вы уже имеете причины быть мною недовольной? В таком случае, скажите мне прямо, за что, и я на коленях буду молить вас о прощении.

— Маркиз де Гриж, вы любите меня? — сказала Мари.