— С Богом, дочь моя! — И, взглянув с улыбкой кротости на бедную Мари, священник удалился.
Мари взяла Марианну и отправилась с ней в пансион г-жи Дюверне. Там еще более она не заметила какой-либо перемены. Войдя туда, Мари спросила мадам Дюверне. Начальница пансиона не узнала своей воспитанницы.
— Вы не узнаете меня, — сказала ей Мари. — Впрочем, неудивительно, страдание так изменило меня! Я — Мари д’Ерми.
— Мари! — воскликнула мадам Дюверне. — Да, да, я узнаю вас теперь. Но зачем этот глубокий траур?
— Тройной: по отцу, мужу и дочери.
— Все трое умерли?
— Все, — отвечала Мари.
— Бедная женщина! И вы вспомнили о нас среди ваших несчастий! Благодарю и люблю вас за это еще более прежнего, дитя мое.
— Я пришла попросить вас…
— О чем, дитя мое?
— Дать мне на эту ночь ту самую комнату, которую я некогда занимала, а Марианне — занимаемую Клементиной, согласны ли вы?
— С удовольствием, и хотя они заняты, но я прикажу их очистить. А завтра вы уедете от нас?
— Завтра я покидаю свет и посвящаю себя Богу.
— Таков обет ваш?
— Да.
Мадам Дюверне не нашла что возразить. Она поняла, что печаль Мари была сильнее, нежели она воображала. Потом, взяв за руку свою питомицу, мадам Дюверне повела ее в бывшую ее комнату.
Ту же мебель, то же зеркало, ту же кровать увидела Мари, и недоставало только портрета ее матери, чтобы довершить впечатление прошлого.
Взрослая девушка стояла у окошка, кидая за окно хлебные крошки, и была до того углублена в свое занятие, что не обратила внимания на вошедших.
— Мадемуазель, — сказала ей Мари, — теперь вы занимаете эту комнату?
— Как видите, — отвечала, улыбаясь, молодая девушка.