Роман женщины

Надеюсь, Эмануил достигнет желаемого, потому что успех доставит ему удовольствие; что же касается меня, то ты знаешь, я предпочла бы тихую жизнь с ним в какой-нибудь долине Швейцарии блестящей жизни в министерстве. Но это его честолюбие, и я не хочу мешать ему; он любил меня, будучи пэром Франции, — он также будет любить меня, сделавшись министром.

Наконец, я понимаю его любовь. Она не похожа на любовь аркадского пастушка и еще менее на любовь jeune-premier комической оперы. Ум его вырос среди политических идей, и потому мой разговор дает ему мало пищи. В его душе слишком много места, чтоб одно чувство любви могло ее наполнить; она была бы в ней каплей дождя в океане; но я наполнила собою то, чего недоставало ему прежде. Тогда он знал только борьбу без отдохновения, он не был счастлив вполне; дай ему теперь одно отдохновение без борьбы — он будет совершенно несчастлив. Я — дерновая скамья, которая ожидает его каждый вечер, на которой он, как усталый путник, засыпает с наслаждением и которая вместе с отдыхом дает ему новые силы для нового дня.

Что же делать? Есть натуры, вечно жаждущие движения. Чем же должны быть мы, женщины, для таких созданий? Мы обязаны понимать их, удивляться им, поддерживать их и находить в нашей же любви и утешение, и надежду.

Впрочем, эта полная деятельности жизнь мужа служит ручательством в его вечной любви ко мне. В несколько часов, которые мы проводим вместе, чувства наши не могут истощиться так скоро, как если б он проводил со мною каждую минуту своего существования. Я понимаю, если мужчина и женщина не имеют другого дела, отвлекающего от любви, то они не могут долго упиваться своим счастьем: оно оставит их, как скоро они успеют пресытиться. Так скоро отвращаются от любимых яств, если их едят и много, и часто.

В минуты, которые Эмануил посвящает мне, он превращается в самого пламенного обожателя. Я не знаю, как любят других женщин; но решительно думаю, что быть любимой более меня — невозможно.

Чтобы он мог говорить со мною, как с другом; чтобы быть для него более, чем женою, я мало-помалу посвятила себя в таинства современной политики.

Веришь ли ты, что он прибегает иногда к моим советам?

О, какою гордою я делаюсь в эти дни!

Как добр был Господь, когда даровал чувству эту способность выражаться в каждом движении и открыл ему все пути! Но это зависит и от восприимчивости сердца. Чтобы любовь могла дать счастье — нужно не только уметь любить, но и уметь быть любимой.

Нежность Эмануила к дочери — выше всяких описаний; нужно сказать, что она, точно ангел, слетевший с одной из картин Рубенса. Как непостижимо это возрождение жизни! Сколько дум возбуждает в нас один вид нашего дитя! Какое сладкое впечатление производит на нас его первый лепет! Потом дитя растет — в его движениях начинает проявляться способность, лепет приобретает смысл, инстинкт превращается в чувства, в страсти, и пойдет оно быстро по только что пройденному нами пути, но на котором мы должны будем оставить его как бы для того, чтоб оно само нашло привязанности, необходимые для его счастья, которого не может дать ему наша эгоистическая любовь, — потому что, наконец, мы станем неспособны к жертвам и будем требовать их только для себя. Да, теперь только я могу объяснить себе смысл слов отца и все сказанное им по этому предмету. Сколько всего заключается в ребенке! Когда я погружаюсь в созерцание этого крошечного существа, еще слабого и ничего не понимающего, которое умеет только инстинктивно протягивать свои ручонки к виновнице его жизни, я не могу убедить себя, что и мы когда-то были такими же. И невольно спрашиваю себя: какую будущность готовит судьба этому слабому созданию, которое, однако, поймет со временем жизнь и ее явления, которое будет любить и страдать и которое встретит, быть может, существо, теперь тоже едва только явившееся на свет, но которое сделается необходимым для его счастья, как Эмануил для моего собственного. Потом, как мы, и оно будет иметь детей, и оно умрет в свою очередь, и наступит время, когда все мы будем жить только в памяти потомков. Наши портреты, портреты стариков, будут развешаны по стенам галерей, наряду с изображениями наших предков, а наша любовь, наши грезы, наши радости не оставят и следа. И тысячи лет пройдут над нашим прахом, и земля уничтожит все, даже кости, которые наши дети, обливая слезами, зароют в ее недра…

Так вот что такое жизнь! И вследствие этого раздумья во мне невольно рождается вопрос: отчего Эмануил, вместо того чтобы посвятить всю жизнь мне и дочери, тратит ее на достижение честолюбивых и химерических желаний, которые еще гораздо непрочнее нашего существования? Но одной улыбки моей Клотильды и поцелуя моего мужа слишком достаточно, чтобы рассеять эти грустные мысли, которым удивишься и ты, когда прочтешь письмо, и которые, надеюсь, никогда не тревожат твою головку; но ведь ты лучше всех должна знать, что я всегда была немного мечтательна; помнишь, ты часто шутя называла меня Шарлотою Вертер.

Понимаешь ли ты теперь, как мало опасен для меня маркиз де Гриж? Напиши же мне длинное письмо, которое могло бы вознаградить за последние две строчки».

Г-жа Барилльяр отвечала ей:

«Если я предостерегала тебя, говоря «берегись, мой друг!», то это потому, что никто не знает, как именно следует поступать в отношении людей. Если самые неуклюжие из них оставались победителями нашего сердца, тогда могут надеяться те, которые, как маркиз де Гриж, имеют за собою и молодость, и красоту, и богатство, и имя. Ты помнишь, я с первого взгляда была к нему благосклонна и потому желала бы, ради спокойствия Барилльяра, чтобы мысль поселиться в Дре не пришла ему в голову; я не поручусь за себя с такою, как ты, самоуверенностью. Я верю, что все былое может быть действительным: ведь были же примеры, что женщины, обожавшие своих мужей, соглашались обманывать их. Все мы, женщины, милая Мари, созданы одинаково и потому будем же осторожны. Нам с тобою всего только 18 лет, следовательно, мы не можем ручаться за будущее. Не подумай, пожалуйста, читая эти строки, что я сама влюблена в кого-нибудь. Нет, кажется, жизни, до того полной прозы, как жизнь твоей подруги; я люблю только мужа, который, к несчастью, далеко не метит в министры. Его серьезное занятие состоит в помощи отцу своему в своде счетов податных сборов; его развлечение — в игре на фрейте; его счастье — во мне и в нашем сыне, славном мальчишке, который начинает уже кричать, как бесенок, и подает надежду быть отличным мужем для девицы де Брион, если она не вздумает найти его происхождение слишком низким, когда достигнет времени замужества.

Но чтоб убедить тебя в возможности побед самых непривлекательных из мужчин, я расскажу тебе кое-что о Барилльяре. Вообрази, милая Мари, что до женитьбы Адольф считался одним из первых ловеласов нашего города! Представь же себе дрейского ловеласа, играющего на флейте! Но тем не менее он увез 15-летнюю девочку, дочь каменщика, и уехал с нею в Париж; отец ее рассердился, и Барилльяр-сын, которому угрожал процесс, повредивший бы Барилльяру-отцу, принужден был заплатить за свою проказу 20 тысяч франков, с которыми честный каменщик поселился в 2 лье от Дре и живет так же спокойно, как будто эти деньги были плодом его труда. Да, есть же отцы, которые честь своих дочерей ценят в 20 тысяч франков! Это слишком дорого или слишком дешево — как ты думаешь?

Но Адольф Барилльяр не остановился на этом: он принялся ухаживать за женою одного из служащих здесь чиновников, и успех его заставил бедного мужа оставить службу: нечего делать, выхлопотали и ему крестик, чтобы только чем-нибудь его утешить.

Так вот, милая Мари, какой ловелас сделался моим супругом. Но когда я рассказала ему все, что о нем говорили, то бедный Адольф, никогда не воображавший, чтоб я могла узнать о всех его проделках, скорчил такую гримасу, что я чуть не умерла от смеха; она еще и теперь смешит меня при одном только воспоминании.

Я уверена, что некоторым амур дает свои стрелы из особенного колчана — и считаю моего мужа одним из этих некоторых.

Я его очень люблю, но сомневаюсь, чтобы, будучи женою другого, я решилась бы променять мужа на Барилльяра.

Вообще я считаю себя счастливой; я отлично пользуюсь приобретенным мною искусством заставлять Адольфа делать все, что мне хочется.