Венгерская рапсодия

Он даже не смотрит на меня, когда говорит. Он сидит в футе от меня, в машинке Люси, сложив руки на массивной груди. Этот затуманенный взгляд бегающих, ни на чем не останавливающихся глаз, возможно, он вообще ничего вокруг не замечает, глядя в окно со стороны пассажира. Но он не смотрит.

Он просто дожидается, пока его слова смертельно меня ранят, и меняет предмет разговора. Говорит с Джеймсом или Люси, сидящими впереди, так, словно меня вообще не существует.

– Нам еще около часа ехать, да? – спрашивает он.

Это он так тему сменил? Или это очередная глава Большой Книги о Ненависти ко Мне?

Потому что у меня складывается именно такое впечатление, когда я без конца прокручиваю его слова в голове, глядя в свое окно. Он хочет выбраться из машины как можно быстрее, потому что я здесь, слишком близко. Возможно от меня перебегают плебейские платяные вши через напряженное молчание, которое вдруг воцарилось между нами, и не надо быть параноиком или невротиком, чтобы его почувствовать.

Оно просто здесь. Словно стена между нами, 70 футов в высоту и 200 в ширину. И чем больше я, пересиливая себя, стараюсь улыбнуться и сказать что-то ему приятное, тем больше эта стена становится. Словно даже эта стена видит мои жалкие попытки и ненавидит меня за них.

Поэтому я решаю: я просто перестану стараться.

Однако не стараться избегать его гнева вдвое сложнее. Во-первых, я должна в некоторой степени притворяться, что его здесь нет и он не смотрит на меня с огромным презрением. А во-вторых, он в буквальном смысле огромный, и не только в моей голове. На самом деле он такой большой, что иногда мне кажется, что он сидит у меня на коленях, хотя нас разделяет целая комната. Я почти физически ощущаю его тяжелый взгляд на щеке, когда говорю что-то, чего, как я знаю, мне не следует говорить.

Я это знаю еще до того, как произнести, но почему-то не могу удержаться. Я даже не пытаюсь воспользоваться этим новым: «Арти может идти на хрен». Слова просто срываются с губ, как бы рефлекторно.

Грубый, грубый рефлекс в ответ на заверения Люси, что она была бы счастлива, если б обаятельная кинозвезда недели читала ей хотя бы телефонную книгу.

– Он мог бы ее и мне почитать, – а потом доктор ударяет по коленке маленьким молоточком, и срабатывает рефлекс, – пока он ее читает мне прямо в вагину.

Честное слово, я даже не знаю, зачем вообще употребила слово вагина. Кроме того, между ног было куда безопаснее. Или даже киска… киска прозвучало бы куда приятнее, потому что неоднозначно.

А с вагиной уже никуда не спрячешься. Очень грубо и прямолинейно, и хотя от моих слов Люси фыркнула, а Джеймс закусил кулак, словно я худший человек на свете, это никак не ослабляло мрачного ощущения наличия между нами стены.

Она вырастала еще на 10 000 футов каждый раз, как я говорила что-то хоть немного неприличное.

– Я бы позволила ему читать телефонную книгу в мою штучку всю ночь, – так говорит Люси, потому что она милая; милая и хорошая, она не употребляет слово вагина.

А я – да.

– Я бы сказала, чтобы он не спешил с особенно сложными именами. Знаешь, возможно, он бы произнес их по буквам моему клитору.

– Мэллори, – говорит Люси, но она говорит это совсем не так, как глаза Арти, она посмеивается, и по ее губам можно прочитать я тоже.

– Что? Мой клитор правда глупый. Ему нужно полное и серьезное образование по вопросу произнесения некоторых невозможно длинных имен, особенно тех, в которых много Л. С Л – самые большие проблемы.

– Лично у меня большие проблемы с О, – говорит Джеймс и тянется за чипсами.