– Мы ужинали вместе вчера вечером.
– Правда?
– Конечно… Вы можете проверить. Только глупцам не под силу зарыть трубку мира.
Это выражение на самом деле ничего не значило, просто я обожала смешивать разные пословицы и поговорки: например, «действовать через край» или «зачем слону баян». Их абсурдность весьма забавляла меня.
Маршадо – большой ценитель такого рода литературного юмора. Я почувствовала его улыбку на том конце провода.
На залитую послеполуденным солнцем улицу с аркадами я пришла первой. Терраса была переполненной, и я с трудом заполучила стол на самом краю.
На залитой кофе и липкой от сахара столешнице лежал номер газеты «Фигаро». Кроме экономических и международных новостей, мое внимание привлек заголовок внизу страницы: «Секс и Искусство: все ли дозволено? (продолжение на странице 12)». Я лихорадочно перевернула большие листы газетной бумаги и увидела наконец портрет Антуана Гобэра в четверть страницы, такого же некрасивого, как и вживую. В посвященной ему статье председатель APВУГОУ в малолюбезных терминах говорил о том, что он называл порнографический рак. Увы, теперь я понимала, каковы результаты нашего с Соней прихода в его офис. Он казался решительным как никогда, ведя свой крестовый поход против клоунов-порнографов, которые пытаются представить нашим детям реальность секса в виде обычного времяпрепровождения. Гобэр упоминал Луи и галерею Соважа как главных пособников этого зловредного искусства. Такие нападки, конечно, ухудшали положение Луи.
Меня тошнило от этих глупостей, и я попробовала растворить свое отвращение в свежесваренном кофе.
– Может быть, я повторюсь, но вы все так же очаровательны.
Журналист предстал передо мной в ореоле ослепительного света, в белой рубашке и кремовой панаме (очень фривольный наряд для рабочего дня). Он не страдал от недостатка шарма, как и от отсутствия стиля.
– В самом деле вы повторяетесь, но мне это приятно, – жеманно сказала я.
Он вытянул маленькое красное кресло и всем своим весом плюхнулся на него прямо напротив меня с непринужденностью, близкой к высокомерию, как делают многие парижане, демонстрируя собственное превосходство и высокий уровень жизни.
Не оставляя Маршадо времени сделать заказ, я начала размахивать перед его носом самой постыдной страницей газеты.
– Так… и что я должен сказать? – спросил он меня, пробежав рассеянным взглядом по странице. – Что осуждаю высокую нравственность этого господина?
– Я не прошу одобрять все, что сделал Луи. Я прошу вас помочь нам и помешать окончательно втоптать в грязь его имя.
Он озадаченно приподнял брови.
Я не могла сердиться на него за это. Так как откровения вчерашнего вечера говорили о том, что Луи сам превосходно справлялся с втаптыванием себя в грязь.
Я не смогла прочитать все заметки, опубликованные в блоге «Эль & Луи», но того, с чем я справилась, было достаточно, чтобы окончательно меня добить: большая часть этих статей точь-в-точь повторяла записи нашей исповеди в дневнике «Сто раз на дню». В том, что исчез в нашей комнате номер один. Но самое ужасное было не в этом. А в том, что каждый эпизод оценивали и комментировали по пятизвездной шкале все кому не лень, каждый на свой вкус. Я воздержусь сейчас от описания самых вольных, самых грязных комментариев…
Это было не просто унизительно, это было вторжением в личную жизнь. Мою личную жизнь. Я чувствовала себя выставленной у всех на виду, как на витрине. Да, пуританство Антуана Гобэра вызывало во мне отторжение, но я и сама в некоторой степени разделяла его точку зрения: не все можно вот так обнародовать… Особенно без ведома того, кого выставляют у всех на виду. Луи, моя любовь, Луи, мой единственный, моя страсть, Луи, которого я никогда не перестану любить, несмотря на самые ужасные унижения, которым он меня подверг и, может, еще подвергнет, загадочный Луи, восхищающий меня, волнующий каждым своим прикосновением, – этот человек меня предал.
Было ли это новой игрой, шуткой, проверкой моих чувств? Не рискнул ли он отношениями с братом ради меня? Со всей своей семьей? А что я дала ему взамен? Какую жертву принесла я, чтобы показать свою любовь?