— Вы уверены?
— Абсолютно уверен.
— Не судите меня слишком строго, ведь я не садилась за рояль больше полугода, — она отложила ноты и кивком указала на пыльное покрывало от инструмента на полу, — в этой комнате даже не убирают.
— Вы играли великолепно, мисс Лайджест: вдохновенно, пламенно и технично.
— Вы, мистер Холмс, как всегда, слишком снисходительны ко мне.
— Ничуть. Я говорю то, что думаю.
— Благодарю вас. Присаживайтесь здесь, только снимите чехол с кресла.
— Надеюсь, я не слишком грубо нарушил ваше уединение, мисс Лайджест? — спросил я, усаживаясь напротив нее.
— Когда я услышал звуки музыки, то уже не мог оставаться в своей комнате, не удовлетворив любопытства.
— Вы мне совсем не помешали, мистер Холмс, — ответила она, расправляя рукава и застегивая манжеты, — вы же знаете, что я всегда рада вашему обществу.
— А я не устаю удивляться тому, как много вы умеете. Почему вы не сказали, что замечательно играете, когда мы с вами беседовали о музыке и спорили о вкусах?
— Это было бы не слишком скромно с моей стороны, усмехнулась она, — и, кроме того, вы ведь тогда тоже не сказали, что играете на скрипке, и я вынуждена была позже разоблачить вас. Помните?
— Мне этого не забыть.
Она рассмеялась:
— И теперь вы пришли в полной решимости снова доказывать мне превосходство «Летучего голландца» над «Севильским цирюльником»?[5]
— Нет, мисс Лайджест, вы выставили мои музыкальные вкусы в очень уж примитивном виде. Я действительно предпочитаю немецкую музыку: она располагает к глубоким размышлениям и помогает сосредоточиться, когда это необходимо. Но я отнюдь не собираюсь переубеждать вас в том, что касается ваших личных пристрастий!
— В самом деле? Даже если я скажу, что мой любимый композитор вовсе не Бетховен?
— Даже в этом случае… А что в наших спорах я показал себя настолько непримиримым, мисс Лайджест?
— Насколько я могу судить, вы действительно непримиримый спорщик, мистер Холмс, — улыбнулась она.
— Должно быть, мой азарт иногда берет верх над здравым смыслом, и это ваша заслуга, мисс Лайджест.