Разлюбовь, или Злое золото неба

Судя по голосу, ты была весела и спокойна, спокойнее некуда.

– Куда пропал, Андрюша? Почему мобильный не отвечает? Что происходит?

– Что происходит? – И вот тут-то в отместку за твое спокойствие и за то, что тебе без меня было гораздо лучше, и за все то, чего меж нами уж больше не будет, и за все мои мечты и иллюзии, и за прошлое, и за настоящее, и за свою слабость, и нежность, и глупость, и за чувство утраты, которое я зачем-то возгонял в себе, доводя до предела, я и сказал: – Происходит то, что я от тебя ухожу.

Была тайная надежда, что ты сейчас будешь плакать, рыдать, как-то объясняться, прощенья просить (за что прощенья-то просить?) – нет, лучше плакать, просто плакать и умолять не бросать тебя и говорить, что я хороший, самый хороший, любимый, единственный, чего ты уже давно не говорила (что значит давно?), – но ты, помолчав немного, ответила все так же спокойно:

– Слава Богу.

А вот это уже был конец.

Ночевать ты не пришла.

Ненавижу тебя!

Утром Ева уехала в институт.

До обеда я успел дочертить твой курсовой проект, почистить чертеж хлебным мякишем и проставить размеры, собрал сумку и рюкзак и нелегально переехал в бывшее свое общежитие – там всегда найдется свободная койка и супчик под литературным названием «Немного солнца в горячей воде». Там никто не станет дотошничать и давать советы. Можно расслабиться и никуда не спешить, ибо ритм студенческих буден все равно не даст отбиться от коллектива, можно делать что хочешь, как хочешь, когда хочешь и с кем хочешь, можно читать целыми днями, смотреть телевизор или готовить обед на всю команду к 16.30. А можно, например, включить магнитофон и день-деньской слушать песенку Рашида, сладко бередившую душу:

Она была такой-сякой,А я ее любил.И водку пополам с тоскойЯ без закуски пил.И жизнь катила под откос,Смешная жизнь моя.И дым московских папиросВдыхал ночами я.А у нее такси, друзья,Открытый кем-то счет.А у меня моя в меня«Столичная» течет.Я ей сказал: давай начнемПо новой нашу жизнь.Она, легко пожав плечом,Шепнула: «Отвяжись».И я уехал далеко,Куда хватило сил.И мне там было нелегко,Ведь я ее любил.Я видел много разных стран,Я видел города.И на Индийский океанПриехал навсегда.И там пустил себе в високЛюбимой разлюбовь.Океанический песокМою впитает кровь.Ах, жизнь, которая была,Подписывай расчет!..А кровь моя в песок теклаИ до сих пор течет.

Легко стало мне и просторно – легко? Да, появилась опасная легкость бреющего полета, я стал скользить поверху, ни во что не вникая. И заметил за собой незнакомый мне доселе кураж, захватывающе-горький, какой, видимо, появляется там, где терять уже нечего. Сами собой отпали тенета незримых обязанностей, опутывавшие меня изнутри, и вообще за каких-то пару-тройку дней неслышно обрушилась вся моя внутренняя кровля, на которую я возлагал много надежд, на которую опирался и которая в конечном счете и составляла мою натуру.

Какой-то этап в моей жизни кончился. Навсегда кануло в Лету то милое сердцу чувство игры и несерьеза, с коим жил я все это время, как бы только полуочнувшись от детства, почти не отдавая себе отчета и не заботясь о будущем. Ну и до чего я дожил?

Глава 15

Хольского убили в понедельник – судя по всему, рано утром: скинули с пятого этажа на асфальт, а хату зажгли. Он не ответил на контрольный звонок, я приехал проведать и еще с улицы увидел черный обгорелый зев вместо второго окна слева на пятом этаже – там была комната, в которой мы пили чай. Потом соседи все рассказали. Всю ночь в квартире играла музыка, а в 5.50 утра братья Комаровы, возвращаясь с ночной смены, нашли Хольского под окнами, без признаков жизни. Не исключено, что его выбросили уже мертвым. Пока братья звонили в «скорую» да в милицию, загорелась квартира. То ли там работал какой-нибудь замедлитель, то ли у исполнителей были железные нервы: внизу у трупа уже толпа, а они чиркают спичками. Странно, но кухня не загорелась, а вот комната выгорела дотла, включая рамы и полы на лоджии. Исчезло кое-что из электроники: видеомагнитофон, ноутбук, фотоаппарат. Пожарка попала в пробку на кольце и приехала уже к шапочному разбору.

За 200 рублей меня пустили в морг и показали, где он лежит. Я сдернул простыню и осмотрел его тело. То, что Хольского пытали, не вызывало сомнений – на руках и на груди я насчитал девять сигаретных подпалин. Два пальца на здоровой руке были сломаны, а больную руку ему так вывернули назад, что смотреть на нее было просто невмоготу. Или это результат падения? Еще его слегка подрезали то ли ножом, то ли бритвой – оба предплечья и грудь. И, глядя на изувеченное тело Валерия Ильича, я почувствовал, что начинаю тихо звереть в адрес этого… как его там… Маркеля. А может, это не Маркель, а Ганс со своими мутантами?

Я ехал в троллейбусе и соображал: если это Маркель, то ему, скорее всего, нужен был контейнер с письмом. Ганс не звонит, значит, контейнер из камеры хранения они благополучно забрали – стало быть, письмо у них. И если это они были у Хольского, то, скорее всего, хотели узнать, расшифровано ли оно. Сдал ли Хольский своего дешифровщика? Справился ли тот с расшифровкой? Если да, то дело за малым – ехать и выкапывать.

Скорее всего, в письме информация по поводу клада: где именно копать, на какой глубине, другие исходные данные. Может, Елисей какую-нибудь мину заложил поверх сундука и в письме предупреждает об этом. Имелись в 1906 году мины?

Одного я не мог понять: зачем было поджигать квартиру? Напрашивается резонная половинка ответа: чтобы скрыть следы… А вот следы чего? Там что-то искали, не нашли, а Хольский не отдал (или у него не было?), и тогда они запалили хату в надежде, что это сгорит?.. Да, слабо во мне детективное начало, Шерлок Холмс из меня никакой. Как узнать, где зарыт клад? Попробовать самому расшифровать письмо? Но я уже туда заглядывал раз сто, а толку-то? Будь клад зарыт не в Лебяжьем, а в каком-нибудь другом месте, может, я тоже попробовал бы за него побороться. По крайней мере было бы чем отвлечься от того непрерывного потока любви, горя и ненависти, который день и ночь шел сквозь мое глупое сердце и разгоряченные мозги, так и норовя сорвать с меня крышу. Но это был твой город, Аня, а на все, связанное с тобой, у меня наложено вето. Это трудно объяснить, да и не собираюсь я никому ничего объяснять.

Меня уже выписали из общежития, поэтому надо было каким-то образом решать проблему прописки. Паспортистку я обходил за версту, поэтому штамп о временной прописке в ксиве еще стоял, но это ведь до первого мента. Пробьют по компьютеру – и привет. Возвращаться к себе в Приволжск не хотелось. После Москвы небо там покажется с овчинку – это как пить дать. Тем более никто меня там не ждет. Да и нигде никто меня не ждет, ни один человек на всем белом свете, вот какие дожди.

Глава 16