Он помолчал, но потом все-таки ответил:
— Не боюсь. Просто… — быстро шмыгнул носом. — Не хочу там находиться… противно это…
Я повернул голову и озадаченно нахмурился.
— То есть?
— А то и есть. Любили они его все, как же…
— Ну, на самом деле, там много людей, которым он действительно был дорог.
— Ага, — Витя зло усмехнулся. — Задроты наши его любили. И Ольшанская тоже. И все, сука, стоят такие печальные! И плачут вроде… Да завтра же они вздохнут с облегчением и забудут о нем.
Его руки все так же дрожали, на лице, несмотря на промозглый холод, появилась испарина. Я осторожно наблюдал за ним краем глаза, стараясь не спугнуть излишним вниманием. Несмотря на явный гнев, Сдобников еще и боялся, видимо, того, что я, как психолог, увижу в нем что-то лишнее. Меня поразил этот постоянный контроль собственных эмоций.
— Ты дружил с Лехой?
Витя сжал губы и нахмурился, но, догадавшись, что я не собираюсь отступать, все же произнес:
— С первого класса. Мы и сидели всегда вместе… Правда, в последнее время почти не общались. Сложилось так… Хотя у него не так много друзей, как кажется…
Я кивнул, вздыхая. Меня по-прежнему интересовал один вопрос, ответ на который я пока не нашел. Сдобников молчал, хотя я чувствовал, что ему хотелось что-то мне рассказать.
— Мне очень жаль. Но, думаю, ты немного несправедлив по отношению к другим.
Он взглянул на меня через плечо и вновь отвернулся.
— Особенно к Ольшанской!
Вот оно! У меня с первого мгновения сложилось впечатление, что он думает сейчас вовсе не о Лехе. И уж тем более, не о Феськове и Ко. Витя шумно втянул воздух, на челюстях играли желваки. Если его немного подзадорить, он расскажет, что на самом деле думает о Вике.
— А что Ольшанская? — невинно возразил я. — По-моему, она переживает вполне искренне.
— Угу, — улыбка Вити скорее походила на волчий оскал. — Исхудала прямо, бедолага…
Я потушил сигарету и внимательно посмотрел ему в лицо. Сдобников вздрогнул, но взгляда не отвел.
— У них был какой-то конфликт?